И все-таки я оказался здесь, на севере, год без иглы. Моя жизнь больше не напоминает существование живой игольницы. Каждый день я вижу свою замечательную дочурку и ненавижу себя лишь потому, что, видимо, не могу иначе, а не за то, например, что спер горсть скомканных пятерок из кошелька женщины, которая ошиблась, решив, что я чист и до конца излечен, или за то, что растратил деньги на молоко и пеленки.

Очень хочется показаться способным. Чтобы все выглядело дико забавно. Как-то через месяц после завязки я напечатал рассказ о ширке в студии, где снимали «Альфа», когда я поднял в павильоне жуткий шухер, услышав в туалете, как меховое чучело шипит мое имя и скребется в дверь.

В наркотическом помешательстве я вообразил, что эта трехфутовая меховая телезвезда — обычная говорящая кукла — способна видеть сквозь стены уборной. Альф стоял снаружи и таращился на кровь, которой я забрызгал зеркало, на мои пальцы, на крохотные алые лужицы у меня под ногами. Таращился неодобрительно.

Мой рассказ показался забавным, истеричным. И я порадовался. Просто потому, что завязка с джанком не означала, что я перестал быть джанки. А джанки лживы. Это их основное пристрастие. Дело не в том, что я не пережил кровоизлияния в мозг, представив, как прайм-таймовый комок шерсти трогает лапой ручку мужского сортира, пока я шуровал со спидом и пытался стереть бумажными салфетками ярко-красные лужицы с пола. Это все было. Но ничего смешного я в этом не видел. Я глядел в зеркало и втягивал обратно самые гадкие в мире слёзы, слезы желтого цвета, потому что к тому времени печень уже сообщала мне, чего не приемлет мой мозг. Я умирал. Но недостаточно быстро. Мне придется протянуть еще немного, пережить еще больший ужас. Что конечно же означало еще больше героина, того, с чем такой ужас легче вынести.

Понимаете, все не только в дозе. Дело никогда не сводится только к ней. Вся суть в неправильности ситуации. Я не Чет Бейкер, устроившийся на подмостках и дудящий так, что чертям тошно. И не Джонни Квентин, который весь в тюремных наколках выпускает стерео. Я — Джерри Стал, пишущий плохие телесценарии, которые терпеть не могу. И который отчаянно пытается развязаться с позором отвратительной буржуазности того, что он делает, тайно хандря по тому, что представлялось ему настоящим.

Вам надо понять, на чем наркотики могут вас подловить. Каким образом немыслимое становится рутинным, а рутина, едва она сформировалась, есть то, о чем вы совсем никогда не размышляете. Вам совершенно не нужно этого, если у вас есть наркотики.

В некотором роде все воспоминания — это лишь история НЕПРАВИЛЬНЫХ СИТУАЦИЙ. Поведения столь недостойного, что едва ли это вообще называется поведением. Скорее некий токсин, непрерывная конвульсия… Во время съемок «Moonlighting» на Фоксе у меня был угловой офис, куда я по заведенному порядку приходил каждое утро на час раньше, запирал дверь и старательно приводил себя в более пристойный вид перед приходом моих здоровеньких коллег. Некоторые в порыве обретения утренней энергии принимали круассаны и капучино. Я остановился на дилаудиде. Однако сама операция, пусть даже невероятная или незаконная, стала не более чем рутинной. Как и весь ежедневный ритуал покупок и потребления.

Я был женат, устроен на выгодную работу и готовился стать отцом. Не могу однако сказать, что пугало меня сильнее всего. Брак с самого начала был несколько странноватым. Как и мое вхождение в Mondo Television. Две вещи: матримониальное не-блаженство и прайм-таймовое трудоустройство — произошли одновременно.

Доза, должен заострить ваше внимание, присутствовала всегда. Не в смысле, что наркотики мне сунули в конверте вместе с контрактом на студии. Первоклассные голливудские агенты способны выжать вам кучу дополнительных пунктов, но даже они бессильны гарантировать ежедневный запасец шприцев и наполнителя для них. Это не музыкальный бизнес. Это телевидение. Это твоя забота.

Нет, наркозадвиг, случившийся на телевидении, был просто вопросом времени. Не в том смысле, что мне вообще когда-либо хотелось проснуться и просто быть непомерно оплачиваемым, отвратительным самому себе, неспособным-смотреться-в-зеркало-без-отрыжки телевизионным писателем. Джанки, возможно, но не заключенным в Гавайской Стране рубашек.

Вся штука в том, что все мои герои были джанки. Ленни Брюс, Кейт Ричардс, Уильям Берроуз, Майлз Дэвис, Хьюберт Селби Младший… Это были реальные парни. Они были упертые. Их бы не запалили в эпизоде с Альфом.

То, как я дошел до своего высокооплачиваемого малопочетного положения является, само по себе, подтверждением частной теории о том, что вся моя взрослая жизнь есть одно большое падение. У меня не было даже шанса продаться, не женись я, и, наверное, я бы не женился, понимаете, если бы не эти чертовы наркотики.

Это началось — откуда-то нам же надо плясать — довольно невинно с сумасшедшей истории в журнале «Playboy». В своей жизни я хотел просто писать книжки и крапать чуждые журнальные тексты, чтобы заработать на хлеб с маслом. Что, благодаря определенному успеху, у меня получилось. И, как я понимаю, может продолжаться до сих пор. Кроме того, просто поверьте мне, сейчас это представляется гораздо более гадким, чем тогда — я, как бы так выразиться, влился в индустрию. Проспал средний путь.

Моя невеста, осмелюсь так сказать, крепко втянулась в бизнес. Явно начинала, но успела втянуться без всяких. Ранее она лицезрела мой случайный триумф в шоу-бизнесе, арт-культовый шедеврик для взрослых под названием «Кафе Плоти». Из «Плоти» как-то вышли пост-«Розовые фламинго» — пятничная постановка в модном лос-анджелесском театре «Нуар» на «Десяти Годах S&M».

Случилось то, что когда моя неожиданная благоверная увидела ту штуку, эта исполнительная развивающаяся куколка пришла к выводу, что меня, возможно, удастся использовать в собственных сомнительных целях. Которые, как оказалось, представляли собой нечто большее, чем выполнение американской потребности в производстве фильмов недели.

Довольно странно, как сейчас помню, подумал я, увидев ее в первый раз: что за ненормальная тетка! Вроде молодой мелкой Фэй Данауэй с пепельными волосами. Красивая, но странная. Как раз моя тема. Если женщина красива, я не могу с ней разговаривать. Если странная, я знаю, что у меня есть шанс.

Всю жизнь я западал на женщин, которые немного того. Я воображал себя типа этакого необычного льва, боготворящего газелей, которые из-за эксцентричности вкуса или притягательной внешней оригинальности бегают где-то в южной стороне от стада. И столь же сильно, как скулы, меня обрадовало зрелище той нереальной миниатюрной элегантной головки с серебристо-пепельными, как у летучей мыши, завитушками, успокаивающими все тревоги. Под мышкой она несла свернутый номер «Vogue», к тому же сложенный, покрытый лаком и превращенный в сумочку. Ух-Ты Сити.

Пять минут прошло за поеданием суши на ланче в «Студио-Сити», когда стало ясно, что ничто не находится дальше от пригодности для телефильмов, чем мои скромные таланты, и девушка чьей-то мечты заявила, что хочет замуж. Я до тех пор не сек фишку в свиданиях, и меня ее сообщение ни капельки не поразило.

Во всяком случае ее личная жизнь отличалась куда большей привлекательностью по сравнению с моим СЕНОВАЛОМ идей. (Готова ли Америка по-настоящему принять «Нападение созависимых от убийцы»?) Плюс мне очень нравился ее акцент. От этих британских R, так напоминающих фильмы Джули Кристи, каждая деталь кажется обворожительной. Просто от звуков фраз «школа для девочек в Челси» или «гринкарта мне» я оказывался на седьмом небе. Конечно, это было до того, как наши жизни целиком переросли в кинофильм.

Само собой понятно, жажда брака проснулась в ней не оттого, что она положила на меня глаз. На самом деле эта потребность возникла еще до того, как она узнала о моем существовании. Это был, не стоит удивляться, вопрос карьеры. Тема гринкарты. Ее папочка, там в Англии, хворал. Она находилась здесь нелегально. Уехав, она могла не получить разрешения вернуться на наши солнечные пляжи, перед ней закрыли бы врата киношного рая. В отчаянии госпожа Великобритания была готова запросто выложить три штуки мужчине, который возьмет ее в жены.