Наступил, наверное, один из величайших моментов в нашей жизни. Мы были почти равны, и моя волчья быстрота едва ли уступала его мастерству. И смерть могла стать наказанием за малейшую оплошность. Но у нас не было недостатка в решимости окончить наш спор.

Когда мы начали поединок, сталь была бледной и блестящей, как луна. В лучах восходящего солнца она стала алеть, отражая лучи. Но Аэлу не привлекала красота рассвета и солнечные блики на клинках, которые он хотел окрасить кровью, его охватили ярость и удивление, что ему до сих пор не удалось это сделать.

Его удивление становилось все более явным. От душившей его ярости он стал мертвенно-бледным, но по-прежнему не мог пробить мою защиту и должен был внимательно следить за собственной. И он стал все больше и больше подумывать о хитрости, припасенной им для таких случаев. Этот бой стал испытанием всего мастерства, ловкости и силы рук, но, в той же мере, и ловкости ума. Алан назвал бы это вероломством, но хитрость не раз себя оправдывала. И потом это был не поединок чести — король не может биться с шутом.

— Стой! — закричал он, отскочив назад. Острие его широкого меча было низко опущено.

— Ладно, — ответил я, скрещивая свой клинок с по-прежнему чистым клинком Аэлы, и тоже опуская его к земле.

— Рольф, я нашел в твоем предводителе храброго врага и сильного воина. А у христиан есть обычай: когда два лорда дерутся насмерть, каждый требует у другого обещания позаботиться о теле в случае гибели. Теперь я прошу…

Он продолжал говорить, но я слышал лишь звук его голоса. Смысл слов едва доходил до моего сознания. На мгновение от напряжения двух столкнувшихся клинков мы словно окаменели, и в этот миг я понял, что едва клинки освободятся, он нанесет внезапный смертельный удар. Я весь собрался и сосредоточился, мои глаза ловили малейшее движение Аэлы. Он стоял ближе к перекрестью мечей, и потому мог направить свой так, что клинки бы составили прямой крест. Кроме того, он держал меч как бы подхватывая его, и пальцы, сжимавшие рукоять, смыкались сверху. У него была прекрасная возможность оттолкнуть мой клинок и широким взмахом обрушить на меня тяжелую свистящую сталь.

Этот круговой удар, стремительный и смертоносный, как молния, отшвырнет мой меч и с сочным хрустом войдет в мое тело. Тот придворный мясник, что отрубил мне руку, хорошо знал свое дело, но до Аэлы ему было далеко.

— Если король Аэла падет, — ответил я на вопрос Рольфа, — я не стану позорить его тело, и предам его земле по христианскому обычаю.

— Благодарю тебя за эту благородную речь, — сказал Аэла, — и я готов продолжать наш поединок, если ты согласен, — его голос слегка дрогнул от волнения, словно струны арфы Алана.

— Я готов, — раздался мой собственный голос, и я едва узнал его. И я, и Аэла ждали сигнала.

— Бой! — крикнул Рольф.

И я увидел, как вспыхнул Мститель. Клык Одина не метнулся вперед, но высоко взлетел в широком размахе из-за моей головы. Две молнии ударились в небе. Но между ними было мало общего. Мститель казался радугой, летящей к земле, а пламя Клыка Одина пронзало небо. В тот же миг я оттолкнул меч Аэлы в сторону и нанес сильный удар, нацеленный в голову. Но, несмотря на свой вес, Аэла отскочил, встретив мой меч своим, и начал замахиваться, чтобы нанести удар по моему открытому боку. И он обрушил свой меч:

— Ха!

Клинок с неотвратимой силой и скоростью понесся вперед. Пальцы, сжимавшие рукоять, побелели от напряжения, а деревянное навершие треснуло и отскочило. И промедли я хоть миг, этот удар оборвал бы мою жизнь. Но Клык Одина опередил Мстителя в этой смертельной гонке. Хотя Аэла ушел из-под удара в голову, я сумел дотянуться до его плеча. И клинок врубился в основание его шеи, раскроив наискось грудь короля Нортумбрии.

Глаза Аэлы померкли, и в тот миг, когда он перестал видеть, вся его ярость и сила ушли из него единым вздохом, и рука выпустила меч.

Я переводил взгляд с покрасневшей вдруг травы на еще красное солнце. Ему не хватило лишь ширины ладони для того, чтобы первому обагрить свой меч, и секунды, чтобы самому закончить счеты между королем Аэлой и Оге Даном.

В моей голове вертелись бессвязные мысли, а сердце отчаянно билось, словно желая выскочить из груди. И я, подняв меч, лежавший на траве, повернулся, чтобы уйти.

— Оге, ты забыл свой новый меч, — дрожащим голосом сказал Алан.

— Зачем он мне? Мой собственный отлично мне служит.

— Нет. Ты выиграл его, и должен носить при себе.

— Почему я должен носить его?

— Он дан тебе судьбой и должен быть в моей песне.

— Возьми этот меч, Китти.

— Я твоя желтокожая кормилица, а не оруженосец. Почему ты не попросишь кого-нибудь из своих храбрецов?

— Мне подумалось вдруг, что ты храбрее любого из них. Но разум мой помутился, и я не соображал уже, что говорю.

— Как называется этот меч? — спросила Китти, подняв его.

— Мститель.

— А я думала — Клык Дракона…

— Клык того дракона, который должен был пожрать меня заживо?

— Такова нить жизни. Значит, мое видение не сбылось.

Вытерев Клык Одина, я убрал его в ножны, а затем снял пояс, на котором он висел, и отдал его Кулику. Потом расстегнул пояс Аэлы, и вместе с ножнами, отделанными серебром, надел на себя.

— Зовут ли этот меч Мстителем или Клыком Дракона, защитит ли он меня или убьет, я принимаю его в уплату за мою мертвую руку.

Китти что-то прошептала над мечом, направив его острие себе в грудь, и только после этого подала его мне. Я засмеялся было над ней, но отсутствие навершия показалось таким странным, что я тут же замолчал.

— Как может лапландская женщина заклинать королевский меч? — спросил я. — Ты бы могла найти себе другое занятие — сделать новое навершие из моржового клыка.

— Оге, ты проклят, — ответила она.

— Может, ты просто сошла с ума?

— Все, что ты говоришь — признак твоего проклятия. Моржовый клык, тот, сломанный, из которого можно было бы сделать это навершие, Рагнар отдал ютскому работорговцу.

— Китти, пойдем на берег реки. Посмотрим на наши отражения в воде и, может быть, снова станем рассуждать здраво.

У широкой реки она опомнилась первой.

— На мой взгляд, Аэла умер слишком легко. Если бы ты видел свое лицо, когда ты сунул свою обрубленную руку в огонь, то и тебе его смерть показалась бы слишком легкой.

— Это правда. Он не успел почувствовать боли, да и испугался лишь чуть-чуть.

— Он съел хорошее мясо на ужин, хоть и жаловался, что оно без соли и жесткое, а затем крепко уснул. Оге, скажи, мог христианский Бог смилостивиться над ним?

— Почему нет? Ведь женский монастырь сжег не Аэла, а норманны. Но я жив, а он мертв. Это должно показать христианам, что их Бог не может изменить судьбу викинга.

— Оге, бесполезно пытаться понять поступки христианского Бога. У тебя лишь голова заболит. Но ты и вправду веришь, что души с небес видят все, что происходит на земле, и от них ничто не укроется, как тебе говорила Моргана?

— Откуда мне знать? И какое это имеет значение?

— Шутят ли друг над другом души в Раю, как души героев Вальгалле?

— Ты у меня уже спрашивала об этом. Ты забыла? Какая разница для старой желтокожей лапландки?

— Очень маленькая разница, — ответила она после долгого раздумья, — мне пришло в голову, что христиане, должно быть, смеются даже над тем, что делаем мы, и маленькая черноволосая девушка, которую мы нашли мертвой, тоже может получить удовольствие от шутки над Аэлой — шутки похлеще, чем та, которую сыграл с ней он. Сейчас нам лучше пойти и отдать тело Аэлы христианам, которые похоронят его по своему обычаю, как ты и обещал. Очень скоро ты будешь занят только новым мечом.

— Я сказал, что взял этот меч в уплату за свою левую руку, так что теперь можешь выбросить ее в реку.

— У меня больше ее нет, Оге, — отвечала она.

— И что же ты с ней сделала, ведьма?

— Я отдала ее Аэле, прежде чем он уснул, чтобы твоя сделка была полной и честной.