МИР ЛИТЕРАТУРЫ, ИЛИ ЧТО ЧИТАЮТ ГЕРОИ «МЕРТВЫХ ДУШ»
Так же как первое упоминание о картинах читатель находил в неожиданном контексте (на стене гостиничного номера помешалась неизвестно кем и когда написанная масляными красками, с нарушением естественных пропорций тела картина), так информацию о тяге к чтению впервые встречаем в описании, где наименование книг может показаться неуместным. Во второй главе мы узнаем, что самый активный читатель — это лакей Петрушка: он имел «благородное побуждение к просвещению, т. е. чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он все читал с равным вниманием: если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался» (VI, 20). Интересно, что Гоголь преимущественное внимание уделяет здесь «процессу самого чтения». «Страсть к чтению» поставлена в один ряд с двумя другими «характерными чертами» героя, чем отчасти скомпрометирована: с привычкой «спать не раздеваясь» и «носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух» (там же). Так или иначе, но чтение оказывается составной частью загадочной русской жизни, которую автор развертывает перед глазами читателей, добираясь до ее скрытых глубин. Ни один из гоголевских героев не может быть отнесен к интеллектуалам, никто не занят собственно умственным трудом. Однако к чтению — в той или иной форме и степени — приобщены многие. Определенную начитанность можно предположить у Манилова. Характер его речей, лексика свидетельствуют о том, что сентименталистская поэтика, сохраняющая еще свои позиции в начале XIX века, особенно в массовой литературе, оказала на него воздействие. Манилов сам называет журнал, который он «иногда» читает, — «Сын отечества».
Исторический, политический и литературный журнал «Сын отечества» выпускал Н. И. Греч, известный журналист, издатель, публицист, беллетрист и переводчик. Основав этот журнал в 1812 г., Греч редактировал его до 1839 г. До середины 1820-х годов «Сын отечества» был одним из наиболее влиятельных русских журналов. Греч привлек к участию в журнале известных литераторов той поры — К. Н. Батюшкова, Н. И. Гнедича, А. С. Грибоедова, Г. Р. Державина, П. А. Вяземского, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина и др. В 1816–1825 гг. в журнале принимают участие писатели-декабристы: братья А.А. и Н. А. Бестужевы, Ф. Н. Глинка, В. К. Кюхельбекер, К. Ф. Рылеев. В 1825 г. соиздателем «Сына отечества» становится Ф. В. Булгарин, а в 1829 г. журнал сливается с другим — с «Северным архивом»; единое издание именуется «Сын отечества и Северный архив». «Сын отечества» был серьезным журналом, предлагавшим своим читателям достаточно разнородную информацию. Практически каждый новый номер открывался серьезной научной статьей; в отделе «Современная русская библиография» печатались известия о всех выходящих в России книгах; в журнале были отделы «Путешествия», «Смесь» и «Благотворения» (содержащие сведения, кто на что и сколько пожертвовал). После 1825 г. издатель журнала утрачивает присущие ему либеральные взгляды, хотя и после декабрьского восстания не прерывает деловых и литературных отношений с некоторыми декабристами.
Упоминание Маниловым «Сына отечества», таким образом, свидетельствует о знакомстве его, хотя частичном, с передовыми идеями времени. Правда, мы не знаем, как часто он читал журнал, что ему могло нравиться, но подобное знание Маниловым периодического издания, уважаемого в обществе, выделяет его из круга других помещиков. И детей также (хотя и на свой лад) Манилов пытается приобщить к образованию. Однако книжка в кабинете героя лежит раскрытой на одной и той же странице с давних пор и названием ее автор не считает нужным утруждать читателя, давая понять, что и для Манилова содержание книги не столь важно. В итоге маниловская готовность читать сближается с присущей Петрушке «страстью к чтению»: процесс чтения увлекает, а вот разумный итог его сомнителен.
Читательские привычки Коробочки не упомянуты и, скорее всего, они отсутствуют. В кабинете Ноздрева «не было заметно следов того, что бывает в кабинетах, т. е. книг или бумаги; висели только сабли и два ружья» (VI, 74). Собакевич, достаточно критично отзывающийся о просвещении и измеряющий его уровень качеством подаваемых к обеду блюд, книг не держит и не читает.
Не потому ли и начинает автор следующую, шестую, главу рассуждением о летах своей юности и о переменах, в нем совершившихся, что достаточно далеко отошла познаваемая им русская жизнь от духовных, эстетических потребностей. Мир жизни и мир литературы соприкасаются иногда, но существуют порознь, автономно. Для автора, который уже приобрел «изощренный в науке выпытывания взгляд», это не столько однозначно уничижительная характеристика жизни, сколько предмет для размышлений. В доме Плюшкина он не ищет книг. Он точно знает, что Плюшкин «к Шиллеру» не «заехал в гости» (VI, 131); так было сказано о «двадцатилетием юноше, возвращавшемся из театра, ему кажется, что он пребывает „в небесах“, но затем „вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле… и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь“» (там же). Отсутствие книг не становится определяющей характеристикой героя. Более того, мы увидим во втором томе, что в доме Костанжогло, столь близком сердцу автора, не было ни книг, ни картин, зато у сумасшедшего Кошкарева — целое «книгохранилище».
В шестой главе совершается существенный перелом в авторском сознании. В начале поэмы он склонен был измерять жизнь своих персонажей некими привычными и как будто вполне оправдавшими себя критериями, в том числе способностью приобщиться к европейскому просвещению и мировым запасам культуры. Оказалось, этот критерий не может считаться абсолютным. Что-то остается в природе человека, что нельзя измерить присущими ему эстетическими потребностями. Герои в поэме не перестают читать (те, кто имел к этому привычку), но авторский взгляд на это занятие и на предмет чтения приобретает новые смысловые оттенки.
Упоминание Виргилия и Данте в седьмой главе, когда описывается присутствие, где совершатся купчие крепости, носит иронический характер: с «Виргилием», который «прислужился Данту», сравнивается один из незначительных чиновников. В присутствии «новый Виргилий почувствовал такое благоговение, что никак не осмелился занести туда ногу и поворотил назад» (VI, 144). В «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265–1321) Виргилий, римский поэт, ведет автора по кругам ада. Страх чиновника в поэме Гоголя становится пародией на тот страх, который может испытывать человек, ожидающий возмездия за свои грехи и видящий, какие наказания ожидают грешников.
Любопытно, что если в первых главах упоминались книги, пусть редко, но встречающиеся в домах помещиков, то в «городских» главах автором избран иной принцип освещения начитанности героев. Мир литературы в тексте проявляется через определенную систему ассоциаций, стилевых уподоблений, то серьезных, то пародийных, он неоднократно заявляет о себе, хотя в губернском городе он явно оттеснен на периферию; он играет немаловажную роль в выявлении тех возможностей, которые скрыты в человеке и о которых он сам подчас не догадывается.
После окончательного оформления покупки Чичикова чиновники отправляются к полицеймейстеру отпраздновать событие. «В непродолжительное время всем сделалось весело необыкновенно» (VI, 151). Председатель палаты, обращавшийся к Чичикову со словами: «Душа ты моя! маменька моя!», «пошел приплясывать», припевая камаринскую. Можно было бы сказать: вот и мгновение национального культурного единства: плясовая песня, популярная в народе, пришлась кстати и в чиновничьем кругу. Но неожиданнее всего для читателя повел себя Чичиков: начав говорить «о трехпольном хозяйстве», он повел речь «о счастии и блаженстве двух душ», а затем «стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте» (VI, 152).
Последняя фраза заслуживает особого внимания. Если забежать вперед и почитать биографию Чичикова в одиннадцатой главе, то мы увидим, что о чтении героя в пору его становления речь не шла. Здесь же Чичиков читает наизусть послание Вертера. Оказывается, автор не все рассказал нам о герое, оставляя в нем что-то потаенное, недоступное стороннему взгляду, что может напомнить о себе лишь в отдельные, драматические или радостные моменты жизни. То, что Чичиков читает фрагмент из романа И. В. Гёте «Страдания юного Вертера» (1774), говорит о том, что роман был чрезвычайно популярен, и о том, что герой его в свое время привлек Чичикова, оказался ему, как ни парадоксально, в чем-то близок: в пору «юности» и «свежести» страдания литературного героя оказались ему понятны.