Распад двух больших «домашних» парадигм — марксизма и семиотики, сходная судьба «малых» — таких, например, как российская школа «Анналов», — и обнаруженное следом «предательство переводов» несколько притупили чувствительность российской гуманитарной интеллигенции. Особенностью российского переживания кризиса, по сравнению с восприятием французских коллег, стала его крайняя банализация. Надо сказать, что столь же притупленной оказалась и реакция интеллигенции на тот социально-политический строй, а именно государственно-мафиозный капитализм, который приобрел свои законченные формы в последние несколько лет. Кризис стал рассматриваться как норма жизни, естественный ход вещей.
«Констатации кризиса русской филологии стали настолько привычными, что сами по себе мало у кого вызывают возражения»
— этими словами А. М. Эткинда[145] можно резюмировать сказанное.
Историки, задумывающиеся о состоянии своей науки, пишут о смерти истории как о свершившемся, общепринятом и даже несколько тривиальном факте, который не нуждается в дополнительных комментариях. Филологи не отстают от историков, а за ними, правда с некоторым отрывом, следуют представители других дисциплин.
«Нормализовать» кризис помогает пародийное воспоминание о «перманентном кризисе буржуазной науки» в советское время.
«Сколько себя помню, всегда говорили о кризисе социальных наук. Моя докторская диссертация в 1959 г. называлась „Философский идеализм и кризис буржуазной исторической мысли“. Но слово „буржуазный“ можно убрать, а кризис исторической мысли был вполне реальным в XIX в. <…> Кризис — это просто нормальное существование. Просто людям, которые в интеллектуальной истории не укоренены, это представляется чем-то серьезным, а тем, кто укоренен, это представляется так, что идет процесс развития, в котором бывают разрушительные и конструктивные фазы»,
— размышляет один из основателей советской социологии И. С. Кон.
Еще одна стратегия релятивизации кризиса связана с понятием нормальности. Резкий упадок общественного интереса к гуманитарному знанию, идейный хаос и застой заставляют коллег вспоминать Томаса Куна, ссылка на которого часто скрывает намерение говорящего выдать существующее положение дел за «нормальное». Естественным дополнением «нормального кризиса» становится «нормальная наука».
«Сейчас все затихло, все остались при своем, все маргинализируется, хотя научная жизнь кажется налаженной — функционируют кафедры, выходят сборники, но это совершенно потеряло тот ореол культурной значимости, который оно имело в советские годы. <…> Филология приобрела свой нормальный статус академической дисциплины. Факультеты полны студентов, просто это явление перестало выходить за рамки… (нормального функционирования науки. — Д.Х.)»
— так оценивает ситуацию Г. А. Морев.
Напротив, французские коллеги в интервью не апеллировали ни к Куну, ни к идее «нормальности»[146], отказываясь рассматривать современное положение дел во французской интеллектуальной жизни как норму, несмотря на многочисленные попытки принизить значение кризиса или показать его позитивные черты. Тем не менее, несмотря на очевидные различия — институционные, социальные, экономические и т. д., и в России, и во Франции обнаруживаются порой весьма сходные способы релятивизации кризиса.
Перманентный кризис иногда рассматривается российскими исследователями, как и их французскими коллегами, как плодотворный момент, открывающий новые возможности.
«Кризис, конечно, есть. Это нелепо отрицать. Но когда его не было? Когда были люди, которые говорили, что сейчас не кризис? Макс Вебер, который десять лет провел в депрессии? Фуко, который ходил в кафе в женском платье? Кто и когда не был в кризисе? Все интересные вещи рождаются из ситуации кризиса, жалоб и стенаний»,
— полемически реагирует на банальность диагноза «кризис» А. М. Эткинд.
И. Д. Прохоровой тоже не нравится слово «кризис»: с ее точки зрения (которая близко совпадает с точкой зрения Жака Ревеля и французских новаторов), если речь заходит о кризисе социальных наук, то его следует воспринимать исключительно как начало нового этапа позитивного развития:
«Кризис социальных наук имеет некоторое отношение и к России… Но я не люблю слово „кризис“, потому что для меня кризис ассоциируется с подлостью, с крахом. Вот например, кризис 1991 г. был кризисом старого режима. Что касается кризиса социальных наук, то он открывает интересную перспективу — пересмотр инструментария, дисциплинарных границ, он открывает огромные перспективы для исследователей. Кризис гораздо больше ощущался 10–15 лет назад, когда были прорыты все коридоры, народ добирал последние крохи и ощущение бесперспективности все нарастало».
Идеи преобразований, которые могли бы оздоровить российские социальные науки, тоже перекликаются с идеями французских новаторов. Прототипом «здорового сообщества» может стать американский кампус, где, по словам А. Л. Зорина, люди «вынуждены сталкиваться друг с другом» и реагировать друг на друга. Это напоминает размышления Бруно Натура о превосходстве американского университета над французским, где коллеги вынуждены читать друг друга хотя бы благодаря процедуре оценки деятельности преподавателей.
И тем не менее даже те, кто, как А. Я. Гуревич, долго не хотели соглашаться с диагнозом кризиса, полностью отождествляя состояние дисциплины с собственным наследием, вынуждены признавать, что отсутствие оригинальных исследований, новых направлений свидетельствует о крайне тяжелом положении, например, в истории:
«Я в течение ряда лет в своих статьях скептически относился к идее кризиса. Я всегда раньше считал, что либо недооценивают то, что происходит, либо проецируют нашу ситуацию на мировую. За последнее время я стал более скептичен: кризис имеет место. Нет корифеев, как в 1970–1980-е гг. Нет новых оригинальных работ».
Пессимизм и растерянность стали привычной темой, переходящей из уст в уста, этакой дискурсивной «нормой жизни российских ученых».
«Но воцарившаяся на пустом месте (после падения коммунизма. — Д.Х.) апатия, поглощенность „подножным“ выживанием или утешением частных амбиций никак не ассоциируется со свободой, создавая в университетской науке климат, способный скорее отпугивать, чем привлекать молодых. Желаемая интеграция в мировое сообщество в результате бесконечно откладывается, а то и вовсе начинает вызывать сомнения: стоит ли вообще? Не потеряем ли мы больше, чем обретем?»
— такие сомнения высказывают сегодня многие[147].
Ощущение кризиса, распада не ограничивается социальными науками и вызывает культурный пессимизм, порождающий не протест или творческое противостояние, но привычку. Такая реакция возникает даже у тех из поколения учителей, для кого борьба стала жизненным выбором.
«Культура в целом, художественная литература, изобразительное искусство, не только гуманитарное знание во всем мире в последние десять лет переживает не лучшие времена»,
— считает А. Я. Гуревич.
Настроения младших коллег глубоко созвучны его впечатлениям. Их можно подытожить следующими словами Г. А. Морева:
«Пока, за эти последние 5 лет, не вижу никаких изменений в интеллектуальной жизни, только в сторону апатии и усталости, в сторону потери энергии и разочарованности. Таковы впечатления людей, с которыми я сейчас общаюсь. <…> Сейчас культурно спокойное время, сейчас, как у Фейерабента, „Anything goes“, все находит свое место, и ничто друг друга не касается. Интеллектуальная среда раздроблена, у нее разные иерархии и системы ценностей, мало связанные друг с другом».
145
Эткинд А. Русская литература, XIX век: Роман внутренней колонизации // НЛО. 2003. № 59. С. 103.
146
Исключение составляет лишь Жак Ревель, цитирующий известное высказывание Броделя о том, что социальные науки находятся в постоянном кризисе. Но тут же он переходит к перечислению положительных сторон того ненормального положения, в котором находятся французские социальные науки, что, с его точки зрения, является отражением глубоких кризисных перемен во французском обществе.
147
Венедиктова Т. Между языком и дискурсом: кризис коммуникаций // НЛО. 2001. № 50. С. 91.