Клейст любит воскресные и базарные дни, когда на улицах, особенно на Хауптгассе, кишат и суетятся синие блузы и крестьянские платья. Там, на Хауптгассе, хранятся товары в лёгких бараках и каменных погребах под тротуаром. С особой крестьянской вычурностью лавочники зазывают покупать их дешёвые роскошества. В базарные дни обычно светит яркое, жаркое, глупое солнце. Клейст покачивается на волнах милой разношерстой публики. Повсюду — запах сыра. В лавки получше степенно заходят серьёзные, подчас красивые крестьянки и делают покупки. Многие из мужчин курят трубку. Мимо гонят свиней, телят и коров. Кто-то стоит, смеётся и понукает своего розового поросёнка ударами палки. Поросёнок упирается, тогда он берёт его на руки и несёт дальше. Людской дух рвётся из одежд, людской гомон рвётся из заведений, где пьют, закусывают и пляшут. Какая свобода, эти звуки! Иногда телега не может прорваться сквозь толпу. Лошадей теснят торговцы и праздношатающиеся. А солнце слепит, сияя на разных предметах, лицах, платках, корзинах и товарах. Всё в движении, и потому солнечные блики тоже прыгают. Клейсту хочется молиться. Никакая музыка и ничья душа не сравнится величием с музыкой и душой этой человеческой суеты. Ему хочется сесть на ступенях одной из лестниц, ведущих вниз, на Хауптгассе. Он идёт дальше, мимо баб с подоткнутыми подолами, мимо девушек, уверенно и почти грациозно несущих корзины на головах, как итальянки носят кувшины — он видел таких на картине, мимо горланящих песню мужчин, мимо пьяных, полицейских, школьников, лелеющих про себя мальчишеские проказы, мимо пятен тени, из которых веет прохладой, мимо тросов, палок, снеди, поддельных драгоценностей, мимо рыл, носов, шляп, коней, вуалеток, одеял, шерстяных носков, колбас, комов масла и кусков сыра, он выходит из толпы, добирается до моста через Ааре, опирается на перила и стоит, глядя, как течёт чудесная тёмно-синяя вода. Над ним блестят и сверкают башни замка, словно размыто-бурый огонь. Почти как в Италии.

Иногда, по будням, городок кажется ему околдованным солнцем и тишиной. Он останавливается перед диковинной старой ратушей с остроконечными цифрами даты постройки на беловатой стене. Всё — потеряно, как лады старой песни, канувшей в забвение. Мало жизни, нет, совсем это не жизнь. Он поднимается по обитой деревом лестнице к бывшему графскому замку, дерево пахнет старостью и минувшими судьбами людей. Наверху он садится на широкую, гнутую зелёную скамейку, перед ним открывается вид, но он закрывает глаза. Ужасно, до чего всё словно охвачено сном, покрыто пылью и лишено жизни. Даже то, до чего можно дотянуться рукой, лежит в далёкой, белой, окутанной пеленой, погружённой в грёзы дали. Как будто всё накрылось жарким облаком. Лето, но что это за лето? Я не живу, кричит он и не знает, куда деть глаза, руки, ноги, как сделать вдох. Сон. Ничего вокруг. Не хочу снов. Наконец, он говорит себе, что живёт слишком одиноко. Его пробирает дрожь от ощущения, что он словно бы отвернулся от человеческого общества.

Потом наступают летние вечера. Клейст сидит на высокой кладбищенской стене. Вокруг влажно и, в то же время, душно. Он открывает ворот, чтобы освободить грудь. Внизу, словно брошенное в глубину властной рукой господа, лежит озеро в желтоватых и красноватых отблесках, но свет как будто идёт из водных глубин. Как если бы озеро полыхало огнём. Альпы оживают и сказочно двигаются, окунают вершины в воду. Его лебеди огибают тихий остров, а кроны деревьев парят в тёмной, поющей и благоухающей радости. Чему они радуются? Да ничему, ничему. Клейст впитывает этот ландшафт. Озеро с тёмным блеском кажется ему длинным ожерельем на большом, незнакомом, погружённом в сон женском теле. Липы, ели, цветы точат аромат. Он улавливает тихий, едва слышный перезвон, но не видит, откуда он доносится. Это что-то новое. Он жаждет необъяснимого, непостижимого. Внизу, в озере, покачивается лодка. Клейст не видит самой лодки, но видит покачивающиеся на ней огни. Он сидит, наклонившись вперёд, как будто должен приготовиться к убийственному прыжку вниз, в картину великолепной глубины. Он хочет умереть и смешаться с этой картиной. Он хочет превратиться в зрение, стать целиком только глазом. Нет, нет, не так. Воздух должен стать мостом, а весь ландшафт — перилами, на которые можно облокотиться, чувственно, радостно, устало. Наступает ночь, но ему не хочется уходить, он бросается на укрытую кустами могилу, вокруг него носятся летучие мыши, узкие деревья шепчут в дуновении ветра. Приятно пахнет трава, под который лежат скелеты похороненных здесь людей. Он так душераздирающе счастлив, слишком счастлив, до удушья, до боли, до иссушения. До одиночества. Почему бы мертвецам не встать и не составить одинокому человеку компанию на каких - нибудь полчаса? Летней ночью нужно быть рядом с возлюбленной. Мысль о губах, о груди, светящейся белизной, гонит Клейста вниз с горы, к берегу, в воду, прямо в одежде, со смехом, со слезами.

Проходят недели. Клейст уничтожает одну, две, три работы. Он добивается вершины мастерства, да, правильно. Что такое? Засомневался? Долой в корзину. Нужно новое, лучше, безогляднее! Он начинает описание битвы при Земпахе с фигурой Леопольда Третьего в центре событий, потому что его прельщает удивительная судьба этого австрийца. Между тем, он вспоминает о Роберте Гискаре[24]. Он хочет описать его во всём великолепии. Он видит, как счастье быть человеком, который всё тщательно взвешивает и не усложняет своих чувств, разбивается вдребезги и низвергается грохочущими и сокрушительными обломками под откос изломанной жизни. Он не сопротивляется, наоборот, ведь судьба решена. Он хочет целиком отдаться на волю злой звезды писательства: чем раньше помру, тем лучше!

Творчество строит ему гримасы неодобрения. К осени его настигает болезнь. Он удивляется кротости, заполняющей теперь его душу. Сестра приезжает в Тун, чтобы забрать его домой. Глубокие впадины образовались у него на щеках. Черты и цвет лица выдают душевный распад. В глазах меньше жизни, чем в надбровных дугах над ними. Волосы спадают колтунами на лоб, источенный мыслями, которые тянут его за собой в грязные дыры преисподней, так он воображает. Стихи, звучащие в голове, кажутся ему вороньим карканьем, он хочет вырвать из себя память. Он хочет выплеснуть жизнь, но сперва — разбить её сосуд. Его скорбь сродни боли, насмешка — жалобам. Что с тобой, Генрих? — ласково касается его сестра. Ничего, ничего. Ещё не хватало, чтобы объяснять, что с ним. На полу комнаты раскиданы рукописи, как бесчеловечно покинутые отцом и матерью дети. Он протягивает сестре руку и довольствуется долгим взглядом в полном молчании. Он скорее уже не смотрит, а таращится на неё, так что бедную девушку бросает в дрожь.

Потом они уезжают. Девчушка, которая готовила и убирала комнату Клейсту, прощается с ними. Светлое осеннее утро, экипаж катится по мосту, мимо людей, по крупным булыжникам в переулках, люди выглядывают из окон, вверху на фоне неба и внизу под деревьями желтеет листва, чистота и осень, что дальше? У кучера во рту трубка. Всё как всегда. Клейст сидит, втиснувшись в угол. Башни тунского замка исчезают за холмом. Потом, уже издалёка, сестра Клейста ещё раз видит прекрасное озеро. Холодает. Они едут мимо домов. Надо же, такие элегантные поместья в этой горной местности? Дальше. Всё проносится и остаётся позади, всё танцует, кружится и исчезает из виду. Кое-где лежит осенняя дымка, кое-где — позолота осеннего света, прорвавшегося сквозь тучи. Золото, его блеск — а ещё то, что найти его можно, только перекопав кучу грязи. Вершины, скалы, долины, церкви, деревья, ротозеи, дети, деревья, ветер, облака, ну и что? Что особенного? Ведь это всё — бросовое и обыденное? Клейст ничего не видит. Ему грезятся облака, образы и милые, бережные, ласковые руки. Как ты, — спрашивает сестра. Клейст приподнимает уголок рта и пытается улыбнуться. Получается, но с трудом. Он чувствует себя так, как будто ему пришлось отодвинуть ото рта каменную глыбу, чтобы улыбнуться.