— Долго это не протянется, — сказала медсестра, и Сьерра поняла: мама уже не проснется. Сестра поправила одеяло и аккуратно убрала волосы с висков матери. Затем выпрямилась и посмотрела на Сьерру.

— Хотите, чтобы я осталась с вами?

Сьерра не смогла произвести ни звука. Она лишь покачала головой, продолжая неотрывно смотреть, как медленно поднималась и опускалась грудь матери, и отсчитывать секунды. Одна. Две. Три.

— Я позвоню Мелиссе, — сказал Майк и вышел из комнаты.

Вскоре после приезда Мелиссы подъехали Луис и Мария Мадрид. Мать Алекса обняла Сьерру и, не стесняясь, заплакала навзрыд. Его отец стоял у изголовья больничной кровати без слез, полный скорбного достоинства.

— Когда приедет Алекс? — спросил он.

— Не знаю, приедет ли, — как-то бесцветно ответила Сьерра стоя возле окна. — Он давно не звонил. — Она прислушивалась к легким щелчкам кислородного аппарата и считала.

Ей не хотелось сейчас думать об Алексе или о ком бы то ни было. Ей вообще ни о чем не хотелось думать.

Семь. Восемь.

Отец Алекса вышел из спальни.

Несколько минут спустя в комнату вошла Мелисса и встала рядом со Сьеррой. Она ничего не сказала. Лишь взяла ее за руку и держала в молчании.

Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать.

Мелисса выпустила руку Сьерры и подошла к кровати. Тихонько дотронулась до руки Марианны Клэнтон и проверила пульс. Наклонилась и поцеловала в лоб.

— Прощай, мама.

Выпрямившись, медленно повернулась к Сьерре.

— Она в Божьей обители, — прошептала Мелисса, и по щекам ее струйками потекли слезы.

Сьерра перестала считать. Сердце в груди обратилось в холодный камень. Она ничего не сказала. Не смогла. Лишь повернулась и посмотрела на залитый лунным светом сад и ощутила, как неподвижное безмолвие обступает ее со всех сторон.

— Кончились ее мучения, Сьерра.

Почему людям всегда кажется, что они должны что-то сказать? Она знала, Мелисса хотела утешить ее, но слова-то бессильны. Она услышала еще один щелчок, когда выключился кислородный аппарат.

Наступила полная тишина. Все застыло, остановилось… Сьерра даже подумала, может, и ее сердце перестало биться. Если бы.

Она не могла думать. Она оцепенела. Настолько, что казалось, превращается в ту маленькую статуэтку Девы Марии, которую принесла свекровь и поставила на подоконник. Бескровная. Пустая.

Майк снова вошел в комнату. Не произнес ни единого слова. Хорошо, что хоть брат понимал. Он лишь стоял у изголовья больничной кровати и смотрел на мать. Она выглядела умиротворенной, тело ее полностью расслабилось. Он отвернулся, подошел к сестре и дотронулся до ее руки. Этого легкого касания руки оказалось достаточно, чтобы Сьерра осознала — она здесь, она живая.

Майк пересек комнату, сел в кресло, подавшись вперед. Кисти сцеплены, локти на коленях. Молится? Голова его была склонена. Если он и плакал, то очень тихо. Майк не ушел, не покинул мать, пока не приехали люди из морга.

Сьерра последовала за мужчинами вниз по лестнице, когда они выносили ее маму. Она стояла у главного входа и смотрела им вслед, пока дверцы катафалка не закрылись. Она бы так и стояла на крыльце, если б Мелисса не окликнула ее.

Еще два года назад мама, не говоря никому ни слова, сделала все приготовления. Никакой суеты. Никакого беспокойства. Все было просчитано до мелочей. Она будет кремирована завтра утром. Ничего не останется, лишь пепел.

Сьерра закрыла входную дверь и прислонилась лбом к прохладной, гладкой деревянной обшивке. Она так устала, голова гудела, как запущенный вхолостую мотор.

Зазвонил телефон. Она услышала, что трубку взял Луис. Он что-то горячо зашептал на испанском языке. С таким же успехом разговор мог идти на греческом. Сьерра ничего не поняла, но она знала, что Луис говорит с сыном.

Свекор вошел в гостиную, где она сидела.

— Это Алекс, — сказал он и протянул переносной телефон. — Он пытался дозвониться до тебя.

Ложь во спасение. Неубедительно. Она взяла трубку и поднесла ее к уху.

— Сьерра? Я искренне сочувствую. — Алекс замолчал в ожидании. Сьерра зажмурилась. Что он хочет ей сказать? Он думает, что одним звонком сможет заслужить прощение? Она так нуждалась в нем. — Я пытался позвонить тебе вчера, но линия была занята. — Она не могла говорить, только не сейчас, когда горе тяжким бременем легло на ее плечи. — Сьерра? — Еще одно слово, и она не выдержит. Хуже, она скажет слова, о которых будет потом жалеть.

— Я позабочусь о билетах, — наконец вымолвил он. Ничто в его голосе не выдавало его чувств. — Мы с детьми прилетим в Сан-Франциско завтра. Возьму напрокат машину. К вечеру мы уже будем в Хилдсбурге. — Алекс говорил так, будто обсуждал деловые вопросы. Снова замолчал. Пауза затянулась. — Ты в порядке? — Голос был почти нежным. Он наполнил ее бесконечной тоской воспоминаниями. — Сьерра?

Она прервала разговор и положила трубку на край стола.

Джеймс много работает, так же как и папа всю свою жизнь.

Он уходит на рассвете и возвращается к обеду. Затем он сноба уходит до сумерек. Я одна ухаживаю за папой.

Папа очень изменился за эти четыре года, пока меня не было. Он совершенно поседел и стал таким худым и слабым, что даже не может встать с постели. Я было подумала, что он ослеп, когда увидела его, но когда Джошуа подошел и встал в дверном проеме, поняла, что нет. Лицо его стало пунцовым и страшным. Он принялся так громко кричать, что, наверное, тетя Марта в Галене его услышала.

Он сказал: «Убери это сатанинское отродье подальше от меня, или, клянусь Богом, я убью его».

Джошуа убежал из дома. Если бы я не услышала его всхлипываний, то никогда бы не нашла его внутри полой части ствола обгоревшего дерева. Оно находится на краю поля, которое когда-то поджег Мэттью.

Когда я вернулась домой, Джеймс спросил, почему папа говорит такие жуткие вещи. Я сказала, что он сошел с ума.

Я знаю, что убивает папу. Ненависть. Она съедает его изнутри.

Иногда я хочу, чтобы папа умер, и тогда закончатся все его страдания. И мои.

Он такой слабый и больной, что ничего не может делать сам. И ничего из того, что я делаю для него, не помогает. Становится только хуже. Он не хочет ни смотреть на меня, ни говорить со мной. Он даже не брал бы еду из моих рук, если бы голод и необходимость не вынуждали его. Джеймс не требует объяснений. Он думает, что Джошуа мой ребенок, как и все. Я никогда его не разубеждала.

Джеймс переместил папу в маленькую комнатушку за кухней. Нам нужна большая кровать. Папа ничего не говорит, но я видела слезы в его глазах.

Мне странно спалось на кровати, которую папа делил с мамой, Джеймс хотел любить меня в первую же ночь, но я не смогла. Я лишь плакала. Он сказал, что понимает, но я не верю. Он решил, что я устала и опечалена. То, что я действительно чувствую, намного хуже.

Папа и мама зачали Лукаса, Мэттью и меня на кровати, в которой я и Джеймс спим сейчас. Папа и Салли Мэй зачали здесь Джошуа. Эта мысль все время крутилась у меня в голове. Я представляла, как она скользнула ночью в постель, когда папа лежал пьяный и ничего не соображал. Она поступила прямо как дочери Лота[20]. И вот что из всего этого получилось. Утешает меня только то, что Руфь была моавитянкой.

На душе муторно. Папино молчание и злоба оскорбляют меня. Но я тоже злая. И грустная. Интересно, что бы мама сказала обо всем этом. И обо мне. Интересно, где Мэттью и что он делает. Надеюсь, у него все хорошо и он счастлив, где бы он ни был. Но сомневаюсь. Мэттью все принимает близко к сердцу.

Мне кажется, папе следует ответить за боль, которую он причинил. Салли Мэй не сделала бы того, что сделала, без его участия. Да, он был пьян, но это не оправдывает его. Я не говорила этого папе. Ничего хорошего из этого не выйдет, кроме того, он свято верит, что я поступила плохо, сохранив жизнь Джошуа. Папа совсем не чувствует своей вины. Во всем виновата Салли Мэй. А когда она умерла, виноватым во всем оказался Джошуа. Ну, а раз я взяла к себе Джошуа, то виноватой стала я.