– Мадам?

Таунсенд повернула голову. Двое гвардейцев спешились и теперь стояли по обе стороны широко распахнутой дверцы кареты. Офицер протягивал ей руку, и Таунсенд позволила ему помочь ей ступить на землю. Она решила держаться с достоинством, не уподобляться обыкновенному преступнику, которого берут под арест. И все же, ступив на землю, пошатнулась, и поддерживавшая ее рука сжалась крепче. Таунсенд гордо вскинула голову. К глазам подступали слезы, но ей удалось сохранить вызывающий вид.

– Незачем держаться со мною так неучтиво. Я не собираюсь спасаться бегством.

– То была лишь мера предосторожности, мадам. Прошу извинить.

Все ее притворное спокойствие испарилось от прозвучавшего в его голосе сочувствия.

– Мне это не под силу, – дрогнувшим голосом пролепетала она. – Видите ли, я... я жду ребенка.

Офицер обменялся быстрым взглядом с одним из солдат, и они вдвоем помогли ей сесть в седло, после чего офицер вновь вскочил на коня и, пригнувшись, стегнул лошадь, на которой сидела Таунсенд. Солдаты скакали по бокам своей пленницы, а та ехала, потупив голову.

Ян Монкриф, бледный и мрачный, как сама смерть, вошел на конюшный двор своего парижского дома. В тени вяза его ожидал Эмиль, держа под уздцы лошадей – их бока тяжело ходили от усталости, словно их гнали без передышки всю дорогу от Версаля до Парижа.

По лицу Эмиля пролегли глубокие складки, потому что он догадался, что герцогини в доме нет. За последние несколько часов он второй раз прискакал в Париж на поиски, на этот раз вместе с герцогом. И хотя тот еле держался на ногах, Эмиль не решился возражать. Герцога и в прошлый раз невозможно было остановить, а раны тогда были еще более серьезными.

– Матерь Божья, – вполголоса воскликнул Эмиль, и в этом восклицании прозвучало отчаяние, потому что выражение лица герцога явственно говорило о том, что их опасения оправдались: герцогиня все еще не вернулась домой.

– Куда она тогда направиться? – спросил Эмиль, спешившись, чтобы поддержать герцогу стремя.

Ян с трудом сел в седло.

– Не знаю...

– Тогда куда же мы едем?

– Дай мне подумать....

Эмиль покашлял. Герцог резко повернулся к нему:

– У тебя есть какие-то предложения?

– Может быть, поехать в сторону побережья?

– Зачем? По-твоему, она намерена вернуться в Англию? Одна? Без вещей?

– Если не ошибаюсь, однажды она предприняла такую попытку.

– Нет, – хмуро буркнул Ян. – На этот раз нет.

– Тогда в Сезак.

– Нет.

Эмиль помрачнел. День угасал, и тени, плясавшие на лице герцога, подчеркивали линию его орлиного носа, придавая ему и грозный вид.

– Откуда такая уверенность? – в сердцах выпалил Эмиль. – Она уже убегала от вас раньше, и на этот раз удар оказался для нее не менее сильным. Почему бы ей не пожелать возвратиться к родным, как она отъезжала из дворца. Если б она направлялась в Париж, она бы уже была здесь.

– Будь ты проклят! Она не поехала ни в Сезак, ни в Англию. Она не решится на такой долгий путь, в ее состоянии это невозможно!

Лицо Эмиля выразило недоумение.

– Герцогиня ожидает ребенка, – сквозь стиснутые зубы процедил Ян, словно с трудом сдерживая ярость.– И я убежден, что она не рискнет лишиться его, путешествуя по таким дорогам.

– Вы уверены? Уверены, что она ждет ребенка? Я ничего об этом не знал.

– А почему, собственно, ты должен был знать? Она еще никому об этом не говорила, даже мне. Потому что сама еще не вполне уверена.

– А вы?

Ян отвел глаза.

– Ты забываешь, что я вырос в доме, где у меня было много сестер. Есть кое-что такое, что начинаешь понимать, когда живешь с кем-то в такой близости, как мы с женой.

Какое-то время оба молчали. Лошади ржали и били копытами, с улицы внезапно долетело громыхание приближающегося экипажа. Ян приподнялся в стремени, но тут же снова осел в седле и повернул коня к воротам.

Эмиль медленно проговорил:

– Если вы так убеждены, что она не бежала в Сезак или в Англию, то где же она, по-вашему?

Ян ответил не сразу:

– Боюсь, что между Парижем и Версалем с ней что-то произошло.

– Что-то произошло? – искренне изумился Эмиль. – Несчастный случай, вы хотите сказать? Но мы бы уже знали об этом! Или я бы, по крайней мере, что-то заметил, когда мчался сюда...

– Ты меня не понял. Я не несчастный случай имел в виду, а нечто более... преднамеренное.

– Преднамеренное?! – в голосе Эмиля прозвучало недоумение. – Уж этого я от вас никак не ожидал! Чистая мелодрама...

Глубокая морщина перерезала лоб Яна.

– Не хочешь ли ты сказать, что попытка Латернье проткнуть мне спину – тоже чистая мелодрама? Или то, что произошло между моей женой и Луизой дю Бертен здесь, в этом самом саду? Ты сам был свидетелем этой встречи. Сам описал мне ее, сам сказал, что, на твой взгляд, то была сознательная провокация. А положение в Версале? Тревога, паника, которые неистово разрастаются со времени этого проклятого банкета, казалось бы, абсурд?! Но ты не хуже меня знаешь, что, когда распаляются людские страсти, можно ожидать чего угодно...

Эмиль ничего не ответил, но выражение его лица говорило о том, что он готов на все.

Ян молча перевел своего жеребца в галоп. Он еще не знал, куда поскачет. Он знал одно – что-то неладно. И тревога за Таунсенд изливалась в отчаянную безмолвную мольбу:

– Не допусти, чтобы с ней что-то случилось... умоляю тебя! Не допусти!

Таунсенд сидела в глубине набитой соломой повозки, которая, громко постукивая, катилась сквозь толпу, кишевшую в центре Рыночной площади. Был базарный день и, несмотря на свинцовое, грозившее дождем небо, торговцы разложили свой товар на бесчисленных телегах, в фургонах и самодельных палатках. Блеяли козы, кудахтали куры, от лотка торговца рыбой доносился острый рыбный запах. Мясники орудовали ножами или же размахивали окровавленными фартуками, привлекая внимание покупателей, а цирюльник в пропыленном плаще, торопливо перебегавший площадь, с щипцами в руках, осыпал проклятиями медленно тащившуюся повозку.

На рынке было заметно меньше народу, чем обычно. Впрочем, Таунсенд, сидевшая уронив голову на грудь, ничего вокруг не видела. Рядом с нею сидели другие женщины, чьи руки, как и руки Таунсенд, были скованы цепью, а одежда, как и у нее, порвана и перепачкана; как и она, они провели минувшую ночь в холодных подвалах больницы, известной под названием Сальпетриер. Но, в отличие от Таунсенд, ни одна из них не знала, куда их везут. Разговаривать между собой или со стражей арестованным было запрещено, но Таунсенд удалось подслушать короткий разговор двух стражников, когда повозка тронулась в путь.

– Куда же их везут, этих бедолаг? Небось, в Пьер-Ансиз? – спросил один.

– Боже упаси! Стал бы я вылезать из теплой постели и тащиться в такую даль? В Консьержери их везут, – ответил второй.

– Даже эту? – стражник указал кивком на Таунсенд. – Я слышал, это аристократка, герцогиня. Какое преступление она совершила?

Офицер пожал плечами:

– Откуда я знаю? Вероятней всего, поссорилась с любовником. Я слышан, что приказ об ее аресте исходил от одной дамы.

Он нагнулся и что-то шепнул стражнику.

Таунсенд отвернулась, притворившись, будто не слушает. Она легко догадалась, какое имя шепнул офицер. Но отнеслась к этому с безразличием. Слишком потрясло ее другое – она, конечно, знала, что такое Консьержери. Со времени июльского штурма Бастилии о тюрьмах часто толковали, даже в Сезаке. Таунсенд знала, что Бастилия стала для революционеров как бы символом победы патриотов над монархией. Не имело значения, что никто из заточенных там не пострадал от дурного обращения, что в крепости оказалось всего семь узников, которые и были выпущены на свободу в тот памятный день. По сути Бастилия не заслуживала клейма королевской тирании и пыток, с которыми она ассоциировалась теперь. А вот Консьержери заслуживала. О ней отзывались как о самой кошмарной из французских тюрем. Говорили, что, если только вас не помилует король, то с той минуты, как за вами захлопнулась дверь подземной темницы, и до часа казни вы больше не увидите белого света. Возможно, то была лишь легенда, но сейчас Таунсенд уже не была в этом уверена. И слишком измучена, чтобы об этом думать. Она провела ночь в холоде и темноте подземелья, слушая стенания и вопли несчастных созданий вокруг нее. Когда силы оставили ее настолько, что она уже не могла стоять на ногах, она опустилась на мокрый каменный пол, пахнущий мочой и испражнениями. А когда под утро за ней, наконец, пришли, ноги не слушались ее .и она упала бы, если бы не подхватили стражники. У нее отняли накидку и перчатки, напялили на голову белый чепец, какой носят простолюдинки, затем связали руки и посадили в тюремную повозку.