Она глубоко вздохнула и высоко вскинула голову, но все же чувствовала, что не в силах заговорить. Ее губы просто отказывались произносить слова, и она только кивнула молча, прежде чем уйти, расправив плечи.

Ян долго стоял, глядя ей вслед. Он-то думал, что она взорвется, и приготовился сломить ее непокорство. Его поразила глубина чувств, которые она сумела выразить одним легким прощальным кивком. Этот бессловесный жест был криком презрения к нему, равный по силе пощечине. Будь здесь Изабелла, она бы завопила от гордости при виде самообладания, высказанного ее взрослеющей чудо-девочкой.

Эти мысли почему-то заново разбередили в нем злость. Он поедет в Рамбуйе, а Таунсенд в его отсутствие может делать все, что ей вздумается. Пусть берет в любовники Анри Сен-Альбана, пусть тащит в постель весь этот развратный Двор! Он порывает с этой надоедливой капризной девчонкой, которую он взял в жены!

Стремительно повернувшись на каблуках, Ян быстро зашагал под пробивающимися сквозь листву лучами солнца и вскоре исчез из виду за стволами вековых деревьев.

15

Вечер следующего дня был тепл и полон опьяняющим благоуханием цветов. Всю неделю обитателей Версаля радовала прекрасная погода, и сегодня всем хотелось как следует насладиться ею. Дворцовые сады, как всегда открытые для публики, были заполнены мужчинами, женщинами, детьми и собаками. Здесь и там видны расстеленные на траве одеяла, из плетеных корзин извлекались съестные припасы. Дворцовые лакеи расставляли светильники вдоль дорожек, ведущих к Малому Трианону, где в этот вечер должен был происходить первый из бесчисленных летних праздников со спектаклем, концертом и фейерверком.

Нарядно одетые придворные прогуливались около дворца и вдоль фонтанов, сновали вниз и вверх по балконам, дамы – в огромных париках, кавалеры – со шпагами и орденскими лентами. Среди них выделялись яркие, как павлиньи перья, мундиры солдат вновь сформированной Национальной гвардии, которая прибыла накануне для усиления дворцовой стражи перед завтрашним открытием Королевской сессии. Никто, однако, не принимал их присутствия всерьез, потому что никто не верил, что король потерял контроль над Генеральными штатами, хотя клятва в Зале для игры в мяч продемонстрировала, что Национальное собрание больше не признает абсолютной власти монарха.

То есть никто, кроме, может быть, капитана Армана де Сакса, прогуливающегося возле Бельведера со своей хорошенькой женой Флер, и герцога Война, который провел утро, беседуя с Арманом о настроениях людей, встреченных им во время недавних поездок в Метц и Лион. Вряд ли можно сомневаться, сказал ему Арман, что Франция созрела для революции, ведь крестьяне и средние классы бурлят по поводу привилегий духовенства и аристократии, которые не платят налогов и по-прежнему получают огромные доходы со своих обедневших арендаторов. Старый порядок – презираемый ancienregime– обвиняют в отсутствии политических свобод, в банкротстве и несправедливом налогообложении, от которого изнемогает страна, и в средневековых методах ведения сельского хозяйства, которое производит недостаточное количество продуктов питания для народа и делает хлебные бунты все более обычными.

Ян серьезно выслушал зятя, хотя все сообщенное им не содержало ничего нового. Тем же утром, чуть раньше, до него дошел еще один слух: один из высокопоставленных членов кабинета Людовика сказал ему, что министру финансов Жану Некеру снова угрожает отставка. Если это правда – а у Яна были все основания верить этому, – тогда паникеры при Дворе вновь поднимут шум, потому что Некер очень популярен у народа и они опасаются, что его отставка не пройдет гладко.

Лично Ян верил, что министры правы, предсказывая бунты, но сейчас эта угроза не волновала его. Если герцог Орлеанский мог простирать свое безразличие к существующей в обществе напряженности до того, что беспечно удалился в Рамбуйе, чтобы отдаться забаве, являющейся наиболее ревниво охраняемой привилегией аристократов, значит, и он может это сделать. И в тот же день, когда часы пробили два, он покинул Версаль в карете, украшенной гербом клана Монкрифов, вслед за которой скакал его вороной жеребец. Одновременно к герцогине Войн был послан гонец с краткой запиской, напоминавшей ей, чтобы она не ожидала мужа раньше чем через несколько дней и до его приезда располагала собой, как сочтет нужным.

– Прекрасно, так я и поступлю! – воскликнула Таунсенд, прочитав записку несколько часов спустя по возвращении к себе после аудиенции у королевы. До последней минуты она не очень верила в то, что Ян действительно оставит ее надолго, но теперь разорвала записку в клочья и бросила на пол. – Я буду точно так же развлекаться, Китти! Ты увидишь.

И, подхватив свой тяжелый шлейф, выбежала из комнаты, по длинному сверкающему коридору мимо мраморных статуй и широких сводчатых окон устремилась навстречу теплому вечернему воздуху. Она мчалась вниз, по мраморным ступеням так, будто сами фурии гнались за нею. Судя по гневу и отчаянию, теснившим ее грудь, так оно, возможно, и было.

Спотыкаясь на длинном лестничном пролете, Таунсенд достигла, наконец, оранжереи и свернула на дорожку, которая вела к центру Малого парка, раскинувшегося под окнами апартаментов королевы. Ей не хотелось встретиться с группой весело смеющихся людей, направлявшихся, как она видела, к французскому саду, однако, торопливо проходя мимо кованых ворот, она столкнулась с человеком, внезапно появившимся из-за живой изгороди.

– Постойте!

Он схватил ее за руки. Таунсенд с трудом перевела дыхание, сердце стучало, как барабан. Она подняла глаза и увидела перед собой Анри Сен-Альбана. Лицо исказилось гримасой, из глаз хлынули слезы.

– Тише, – мягко сказал он, – не здесь. – И быстро отвел ее к мраморной скамье в нише между кустами, где они оказались в полном уединении. Он протянул ей свой носовой платок и сел рядом. Она, плача, раскрыла перед ним душу. Призналась, что ненавидит Версаль и мужа и страстно желает уехать домой, в Англию, и никогда не возвращаться. Словно рухнула, наконец, плотина, и все отчаяние, унижение и боли, терзавшие ее эти последние недели, изливались из нее потоком горючих слез.

– Бедная моя голубка, – нежно произнес Анри, гладя ее руки.

От его сочувствия она разрыдалась еще сильнее. Ей было немного стыдно, она понимала, что ведет себя, как ребенок, но не могла совладать с собой. Если бы Ян крикнул ей прямо в лицо, что терпеть ее не может и что их браку пришел конец, он не мог бы высказаться яснее. И это ранило ее гораздо больнее, чем она могла предположить.

Таунсенд лишь смутно сознавала, что Анри поднял ее со скамьи, при этом нашептывая, что готов помочь ей любым мыслимым образом, но сейчас они должны уйти, пока их кто-нибудь не увидел. Такая сцена могла разжечь пожар, который легко вызвать даже самой безобидной сплетней. Подав ей руку, он проводил ее обратно в Малый парк, и Таунсенд была рада, что он выбирал самые безлюдные аллеи, потому что не имела ни малейшего желания кого-либо сейчас встретить. Она опиралась на него, благодаря за то, что он рядом. Вскоре они дошли до широкой песчаной дороги Сен-Сир, где Анри поднял руку и подал знак карете, которая ждала в тени у ограды, тянувшейся вдоль оранжереи. Когда карета двинулась к ним, он повернулся к Таунсенд со словами:

– Я вынужден сейчас уехать, дорогая. Я собирался уехать из Версаля и... – Он остановился, увидев, как слезы вновь заблестели у нее в глазах. Она прильнула к нему, негромко всхлипывая. – Поедемте со мной, – настойчиво сказал он. – Мне кажется, вам будет полезно уехать на время. Я охотно отвезу вас в Париж, если таково ваше желание. У вашего мужа ведь там городской дом, не так ли? Советую вам поехать туда по крайней мере на то время, которое он пробудет в Рамбуйе. Вы сможете послать за вашей горничной и вещами потом.

– Да, Париж – это было бы прекрасно, – прошептала Таунсенд. Слезы струились у нее по щекам. Как это мило с его стороны, как он заботлив! Никто еще не был так добр к ней со дня приезда.