Вернувшись через год к оценке «Иванова», Михайловский снова повторил, что эта пьеса — «пропаганда тусклого, серого, умеренного и аккуратного жития», «идеализация серой жизни». Он считал, что Чехов, «уступая наплыву мутных волн действительности», стремился в своей пьесе идеализировать отсутствие идеалов (Ник. Михайловский. Письма о разных разностях. IX. — «Русские ведомости», 1890, 18 апреля, № 104).

Такую же непримиримую позицию в оценке «Иванова» занял и В. Г. Короленко. В письме журналисту А. А. Дробыш-Дробышевскому, касаясь его выступлений в поволжской прессе, он утверждал: «Точно так же совершенно не согласен я с отзывом Вашим и Алекс<андры> Петровны <Подосеновой> об „Иванове“. Вы помните, что мы с Вами говорили об этом еще давно, в Нижнем. Я очень люблю Чехова, и, помнится, — мне приходилось когда-то несколько защищать его против Вашей же недостаточно высокой оценки. Но только не „Иванов“, нет, не „Иванов“! Это просто плохая вещь, хуже, чем говорит об ней Успенский. Плохая в литературном, в художественном и в общественном смысле». Короленко возмущался тем, что «Чехов в задоре ультрареализма заставляет поклоняться тряпице и пошлому негодяю, а человека, который негодяйством возмущается, который заступается за „жидовку“ и страдающую женщину, — тенденциозно заставляет писать анонимные письма и делать подлости». Он обвинял Чехова в «грубой тенденциозности» и считал, что его «тенденция направлена на защиту негодяйства против „негодующих“ и „обличающих“». Короленко укорял своего сотоварища по перу за сочувствие чуждой ему пьесе: «И этой-то отрыжке „нововременских“ влияний на молодой и свежий талант — рукоплещут. И кто же? Вы, Алексей Алексеевич, и Алекс<андра> Петровна — люди без сомнения совсем других взглядов и убеждений!» (письмо от конца мая 1889 г. — ГБЛ; В. Короленко. Избр. письма, т. III, М., 1936, стр. 51).

Автор анонимной статьи, напечатанной в «Русской мысли», со злой иронией писал о сделанном Чеховым «открытии причин нытья современного человека»: «Итак, рецепт от болезни найден: нужно избегать сильных душевных движений, нужно по-аптекарски отпускать на каждый час известную дозу увлечения и душевных сил, нужно устроить себе серенькую монотонную жизнь по молчалинскому идеалу: „день за день, нынче, как вчера“; нужно побольше держать язык за зубами, а лучше всего удаляться прямо в келью под елью, — уйди от зла и сотворишь благо <…> Словом, диагноз поставлен и сообразно с ним придумано наивернейшее лекарство. Болезнь нашего времени — разочарование и тоска — не что иное, как следствие слишком усиленной умственной и общественной деятельности русской интеллигенции; нужно поступать как раз наоборот — сидеть смирненько, жениться предусмотрительно, а не по увлечению, на ком попало, быть „умеренным и аккуратным“, спрятать молодость в карман — и будешь здоров. Удивительно просто все это у г. Чехова поставлено и разрешено! Просто, но зато действительно „оригинально“ в нашей литературе: подобного разрешения мучительного вопроса о „русской хандре“, кажется, еще не было представлено ни одним из наших писателей». В заключение статьи говорилось: «Г. Чехов вымолвил „свое“ слово, это правда, но это не истинно „оригинальное“ и вовсе уж не новое слово. Отрицание „безумных дел, людей и мнений“ и идеализация „сереньких“ будней — вещь очень старая, гораздо старее, нежели „глупые и старые“ мнения, что среда нередко заедает хороших людей…» («Русская мысль», 1889, № 5, Библиографический отд., стр. 211–219).

Н. Г. Шелгунов в «Очерках русской жизни» отмечал, что Иванов — это одна из форм общественного типа, народившегося в последнее время, и стремился объяснить происхождение людей одного типа с Ивановым. Он полагал, что уже создается новая «умственно-нравственная среда», делающая, наконец, невозможным появление Ивановых, тип которого он рассматривал как некое звено в развитии нравственных понятий и жизни, как ступень в «геологическом напластовании слоев различных эпох», где на самой нижней стадии действует «закон приспособления», «жировое перерождение», а на уровне Ивановых — «форма более высокая, поступательно приближающаяся к тому активно-влиятельному типу, который, наконец, ее сменит» («Русская мысль», 1889, № 6, стр. 141–142. Подпись: Н.).

Отрицательная оценка Иванова как «ренегата» разделялась также широкими кругами радикально-демократической и либерально-народнической интеллигенции. Об этом свидетельствовали письма, полученные Чеховым вскоре после выхода пьесы.

Петербургская курсистка В. М. Тренюхина с возмущением отзывалась о поучениях Иванова, о его «предостережениях», советах жить «ровно и осторожно», «беречь свои косточки» и т. п. Она была убеждена, что пьеса играет на руку «охранительной партии» и направлена против тех, кто «делали переворот, двигали прогресс», против «честной молодежи», у которой «много сил, горячей энергии, страстное желание отдать всего себя на служение чему-нибудь великому и полезному». Она сообщала также Чехову, что пьеса уже повлияла на судьбу кого-то из молодежи: «…какой горький упрек Вам, какое негодование и горе кипит против Вас в душе» (1 февраля 1889 г. — ГБЛ; см. отклик Чехова в его письме Суворину от 8 февраля 1889 г.). Корреспондентка Чехова из Вильны О. Бочечкарова под впечатлением очерка Г. Успенского «Грехи тяжкие» упрекала Чехова за изображение изверившегося в себе «психопата», призывала прислушаться к «жизненной неподкупной правде» Успенского, который дал урок — «смотреть на людей иначе, чем Иванов», советовала «учиться у Успенского» изображению положительного героя времени, «живого человека» (28 апреля 1889 г. — ГБЛ).

Однако в отзывах большинства других рецензентов пьеса была встречена сочувственно, а образ Иванова понят как «цельный русский тип, заслуживающий общего внимания» («Новое время», 1889, 1 февраля, № 4644). При этом отмечалась близость Иванова типу «лишнего человека», угадывались отголоски многих образов, многих предыдущих наслоений: «он и Чацкий, и Печорин, и Обломов» («С.-Петербургские ведомости», 1889, 2 февраля, № 33).

Обозреватель «Недели» Р. А. Дистерло писал о пьесе Чехова: «Автор взял этот всеми чувствуемый, но не имеющий имени недуг, взял его прямо, искренно, правдиво и назвал его самою обыкновенною, ходячею, избитою фамилией Иванова. В ряды „героев времени“, в ряды Онегиных, Печориных, Бельтовых и Рудиных пытается проникнуть новая, нисколько уже не аристократическая личность Николая Алексеевича Иванова <…> Не знаем, долго ли удержится имя Иванова в родословной наших „героев времени“ <…> Но до сих пор этот образ является лучшим выражением господствующего среди нас настроения и дает нам право причислить г. Чехова к тем художникам, которые умели схватывать и изображать внутреннюю физиономию сменяющихся поколений» («Критические заметки». — «Неделя», 1889, № 11 от 12 марта, стлб. 357–362. Подпись: Р.).

Провинциальная пресса тоже подчеркивала широкое собирательное значение образа Иванова и характеризовала его как «яркий тип настоящего», «больной продукт нашего нервного времени». В статье, принадлежавшей, видимо, А. П. Подосеновой (о ней упоминал Короленко в приведенном выше его письме Дробыш-Дробышевскому), говорилось: «Среди нашей литературной пустоты являются, однако, и произведения широкого размаха, изображающие настоящую действительную жизнь и настоящих людей. Такова драма г. Чехова „Иванов“ <…> Эта драма — сама жизнь. В ней нет шаблонных положений, нет избитых, исключительно для сцены приготовленных типов. Каждое действующее лицо — само по себе живо и типично. Действие совершается на почве существующей действительности и совершается вполне легко и свободно». Приведя монолог Иванова из III акта (явл. 6), Подосенова писала далее: «Из этих слов ясен весь трагизм положения таких людей, как Иванов, а таких людей у нас теперь тысячи, десятки, сотни тысяч» («Журнальные наброски». — «Волжский вестник», 1889, 21 марта, № 72. Подпись: А. -ва).

Спор об Иванове разгорелся на страницах саратовской газеты. Критик аттестовал его как «ничтожного человека»: «…все советы и нравоучения г. Иванова на обыкновенном языке называются „ренегатством“, имеющим своим источником „душевную лень“ и „гнусную меланхолию“ <…> Весьма возможно, что г. Чехов заметил в современных людях характер Иванова, и мастерское воспроизведение этого философствующего в духе Молчалина ренегата об умеренности своих желаний должно быть поставлено в заслугу г. Чехову. Но можно ли утверждать, что ренегатство г. Иванова основано на внутренней работе мысли, когда он сам неоднократно указывает на его источник в душевной лени российского человека, прикрываясь глупейшим рассуждением о том, что счастье людей в „раковине“ и мещанской жизни „по шаблону“?» (А. Фаресов. Петербургские письма. VI. — «Саратовский дневник», 1889, 28 марта, № 68).