Д. М. Городецкий, встретивший Чехова в Ялте летом 1889 г., вспоминал потом, что в публике тогда много говорили об «Иванове» и «Медведе». Но если «Медведь» был «предметом восторгов и не сходил в столицах и провинции с афиш», то «Иванов» был лишь «предметом любопытства и споров». По свидетельству мемуариста, Чехов в то время «очень интересовался „Ивановым“ и часто возвращался к разговорам на эту тому. Неуспех, постигший в общем итоге пьесу, рядом с признанием ее литературности и с любопытством, возбужденным ее новыми приемами, объяснялся, по мнению Чехова, привычкой к устарелым формам» (Д. Городецкий. Между «Медведем» и «Лешим». Из воспоминаний о Чехове. — «Биржевые ведомости», 1904, 18 июля, № 364).

Даже такой чуткий ценитель и почитатель чеховского драматургического таланта, как Вл. И. Немирович-Данченко, ознакомившись тогда с «Ивановым», воспринял его только как «черновик для превосходной пьесы» и не смог угадать в авторе этого «наброска» творца будущей «Чайки» и других, им же вскоре поставленных и прославивших Художественный театр пьес. Впоследствии он изменил мнение об «Иванове», признал ошибочность своей первоначальной оценки: «Очевидно, я недооценил тогда силы поэтического творчества Чехова. Сам занятый разработкой сценической формы, сам еще находившийся во власти „искусства Малого театра“, я к Чехову предъявлял такие же требования. И эта забота о знакомой мне сценической форме заслонила от меня вдохновенное соединение простой, живой, будничной правды с глубоким лиризмом». Вспоминая «неровный» успех пьесы у публики и театральных рецензентов, Немирович-Данченко писал о драматургическом таланте Чехова: «Что этот талант требует и особого, нового сценического, театрального подхода к его пьесе, — такой мысли не было не только у критиков, но и у самого автора, вообще не существовало еще на свете, не родилось еще» (Из прошлого, стр. 14).

Только за один 1889 г. Чехов завершил переделку «Иванова», написал три одноактных вещицы и одну четырехактную пьесу. Такого необыкновенного творческого подъема у Чехова-драматурга не бывало никогда. Это было время обращения Чехова к большим жанрам, разработки новых форм эпического повествования и поисков новых путей в драматургии.

После «Степи» Чехов написал повесть «Скучная история», после драмы «Иванов» — комедию «Леший». Тогда же у него возник обширный замысел создания романа, над которым он работал параллельно с «Лешим» (см. т. VII Сочинений, стр. 719–724).

Чехов ставил перед собой задачу «воспитывать себя сценически» (письмо В. А. Тихонову, 7 марта 1889 г.) и летом 1889 г. много размышлял над трудом драматурга; теоретическое осмысление законов драматического искусства неотрывно связано было с собственными драматургическими исканиями.

Один из его собеседников в Ялте летом 1889 г., И. Я. Гурлянд, впоследствии вспоминал: «Тогда только что определился громадный успех его сборника „В сумерках“. Пьеса „Иванов“ понравилась в Петербурге, несколько больших рассказов („Степь“, „Именины“, „Жена“[41]), напечатанных в „Северном вестнике“, показали, что А. Чехонте окончательно вырос в А. П. Чехова <…> И он смотрел в будущее весело и бодро, охотно отзывался на разговоры о литературе (впоследствии он избегал их), работал спокойно и энергично.

<…> Сколько я заметил, уже тогда сложилась у Чехова уверенность, что его истинное призвание — театр. Он подолго и охотно говорил о технике драматургии, о своих замыслах в этой области и проч.» («Из воспоминаний об А. П. Чехове». — «Театр и искусство», 1904, № 28 от 11 июля, стр. 520–521. Подпись: Арс. Г.).

О новых драматургических принципах и «устарелых формах» Чехов говорил в это время также Д. П. Городецкому: «Требуют, чтобы были герой, героиня, сценические эффекты. Но ведь в жизни люди не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот надо, чтобы это было видно на сцене. Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт… но не потому, что так нужно автору, а потому, что так происходит в действительной жизни <…> Не надо подгонять ни под какие рамки. Надо, чтоб жизнь была такая, какая она есть, и люди такие, какие они есть, а не ходульные» (Д. Городецкий. Между «Медведем» и «Лешим». Из воспоминаний о Чехове. — «Биржевые ведомости», 1904, 18 июля, № 364).

В одноактной «Татьяне Репиной» Чехов с озорной смелостью полемизировал с некоторыми привычными канонами современной ему драматургии и, в первую очередь, с одноименной «проблемной» драмой Суворина. В письмах к нему Чехов указывал на «органические», «непоправимые» недостатки его пьесы, считал, что он ее «сводит на публицистику», жертвует «правдой» и заставляет действующих лиц говорить «фельетонным» языком (30 мая, 15 ноября и 19 декабря 1888 г.).

Суворинской «Татьяне Репиной» с ее напряженным мелодраматизмом, нагромождением сценических эффектов и преобладанием декларативно-публицистических элементов Чехов, использовав отдельные мотивы этой пьесы, противопоставил свою «Татьяну Ренину», основанную на смелом соединении драматического и комического планов, на развитии действия через изображение «пошлых, мелких движений» и «пошлого языка» действующих лиц. которыми, по убеждению Чехова, «должны изобиловать современные драма и комедия» и которых в пьесе Суворина «нет совсем» (Суворину, 30 мая 1888 г.).

Драматургические искания Чехова в тот период отражены еще явственнее в «Лешем». Приступая к этой пьесе, он писал Суворину: «Теперь у нас есть опыт. Мы поймали черта за кончик хвоста. Я думаю, что мой „Леший“ будет не в пример тоньше сделан, чем „Иванов“» (8 января 1889 г.). Несколько позднее он снова повторял: «Чувствую себя гораздо сильнее, чем в то время, когда писал „Иванова“», и в том же письме отмечал, что пьеса выходит «ужасно странная» (ему же, 4 мая 1889 г.). О законченном I акте Чехов отозвался с удовлетворением и подчеркивал драматургическую новизну пьесы: «Вылились у меня лица положительно новые; нет во всей пьесе ни одного лакея, ни одного вводного комического лица, ни одной вдовушки <…> Вообще я старался избегать лишнего, и это мне, кажется, удалось» (ему же, 14 мая 1889 г.).

Однако «в тревожную минуту поисков и колебаний», когда пьеса «не давалась», Чехов, по свидетельству Гурлянда, сомневался в правильности выбранного пути: «— Черт их знает, как они у меня много едят! — говорил он иногда, вспоминая, что первые два акта, действительно, проходят в разговорах за едой.

Но временами он успокаивал себя и говорил:

— Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни…» («Театр и искусство», 1904, № 28, стр. 521).

Завершая работу над «Лешим», Чехов отметил близость пьесы к «роману» и одновременно преобладание в ней «сплошной лирики» (А. Плещееву, 30 сентября 1889 г.). Он соглашался, что пьеса, «должно быть, несносна по конструкции» (Суворину, 1 ноября 1889 г.), и причину неудачи объяснял тем, что писал «без учителя и опыта» (приведено в ответном письме П. М. Свободина 31 октября 1889 г. — Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 213).

«Леший» был встречен в театрально-литературных кругах очень сдержанно. А. П. Ленский, Вл. И. Немирович-Данченко, Суворин, Плещеев, И. Л. Леонтьев (Щеглов) отмечали «несценичность» пьесы. Члены «импровизированного» Театрально-литературного комитета (И. Всеволожский. Д. В. Григорович, А. А. Потехин, Н. Ф. Сазонов) единогласно забраковали ее: «Хорошо, поразительно хорошо, но до такой степени странно, — говорили они, — повесть, прекрасная повесть, но не комедия» (письмо Свободина 10 октября 1889 г. — Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 206). Леонтьев (Щеглов), основываясь на отзывах других лиц, называл пьесу лишь «великолепным материалом» и писал Чехову, что «пренебрегать законами сцены, логично выросшими на почве Мольера и Грибоедова, — нельзя, нельзя и нельзя!!!» (25 марта 1890 г. — ГБЛ).