— Ты искушаешь искусителя, Пятница.

— Я не назову вас Сатаной-искусителем, потому что вы правы — искуситель здесь я сам. Не назову и Диаболом, разделителем, хотя по своеволию своему вы разделяете оба мира — низкого разума и высокого разума. Я верну вам прежнее имя — Денница, Сын Зари. Люцифер.

Оба встали и выпрямились друг против друга, взявшись за руки: ледяные — у падшего ангела, горячие и трепетные — у человека.

— Ты бросаешь мне вызов, сын Адама.

— Так прими его, бессмертный.

— Ты полагаешь, одной твоей красной жидкости хватит, чтобы меня поднять?

— Не знаю. Только я нарочно встал на перекрестке, в перекрестье. Во главе угла, как закладной камень в фундаменте. Так что, надеюсь, моей крови тебе будет достаточно.

— Ну, тогда поговорим. Склонности к суициду ты за собой не наблюдал?

— Что это такое… А, понимаю. Не знаю, правда.

— Почему это?

— Для меня просто нет такого понятия — смерть. Такой особенный способ жизни, что ли.

— Было что-то в мире смертных для тебя особенно дорогое? Родители…

— Умерли оба. Как говорят в Библии, насытившись днями.

— Жена… Любимая девушка.

— Я их отпустил, не причинив им никакой беды или ущерба.

— Те, которых ты обязан оберегать…

— Конечно. Это мои знакомцы иной крови. А больше никому я ничем не должен — так уж вышло.

— Утехи и богатства, признание, почитание и любовь, знания, запечатленные на бумаге и на этих ваших новомодных… носителях.

— Не изображайте из себя глупца — не поможет.

— Красота ближнего мира, ради которой ты идешь на…

— Я никогда не смог бы исчерпать ее до конца, потому что она близка к тому, чтобы самой себя исчерпать.

Люцифер улыбнулся — очень ясной и какой-то совсем простой улыбкой.

— Твоей жертвенной крови, мальчик… Такой чистой крови мне достаточно одной капли.

И нежно поцеловал юношу в запястье.

— …Сфинксы ведь почти всегда изображаются с крыльями, — азартно говорил Люцифер, слегка щурясь на полуденное солнце. Очки из непрозрачных каменных пластинок с вертикальными прорезями, наработка одной из малых северных народностей, были ему пока в новинку. — Ты ведь не подумал о том, что кое-какие анатомические детали могут иметь, скажем так, двойной уровень невидимости? И мутации здешние — это прямо невиданное диво какое-то.

— А зачем мне было вообще о том думать? — Владислав переложил сплетенные из конопли вожжи из руки в руку — для большего удобства — и сплюнул прямо в простертое далеко внизу огненное озерцо. — Мне просто ваши египетские друзья сразу по душе пришлись. Я легко с ними общий язык нахожу — с той поры, как прочел моим кошкам те стихи Бодлера, которые он посвятил персонально им.

— Всё спросить тебя забываю, уж очень бурно прошли последние полгода. Сколько тебе лет по-взаправдашнему? Те институтские дела начались лет по крайней мере пятьдесят назад. Теперь еще твое личное знакомство с поэтом девятнадцатого века…

— Не меня — моих любимцев. Кошки иногда живут долго, почти как черепахи или там орлы.

— Ты мне от ответа не увиливай!

Владислав пожимает плечами:

— Я ведь сразу сказал, что время для меня не играет такой роли, как для прочих. Я ведь не раб по природе своей, точно так же, как и ваши четвероногие боги и богини.

— Ты что, разве не человек? Я уж думал, за давностью времен чутье мне отказало.

— Фи-фай-фо-фам, дух британца чую там… Да нет, человек я. Всамделишный. Настоящий и без подделок. Со всеми вытекающими из этого последствиями.

— Да?

— И одно из них, самое главное: иногда мне удается переправить минус на плюс. Как говорится, это легче противоположного действия — ничего не приходится стирать, лишь бы карандашик был какой надо.

Разговаривая, оба проверяли ремни безопасности, которые удерживали их на облучке громоздкого экипажа.

— Ну что, отправились в дорогу или сначала снеговую корку уничтожим? — спросил Люцифер. — И так еле держится из-за местных вулканов. Вон, перешеек один растопился, еще одна большая ледышка готовится выйти в дрейф.

— Всё-то вы, мессир, о конце света хлопочете! Одного потопа вам мало? Подождем, однако, пока здешние постояльцы до нефти не доберутся или до всяких полезных ископаемых, а там и припугнуть чуток будет нелишне. Чтобы твердь не очень буравили, а то ведь вся планета Земля стала как сырная корка. Перед Ним Самим стыдно.

На этих словах Владислав тряхнул вожжами, лихо свистнул и крикнул:

— Эй, залетные!

И упряжка из восьми огромных крылатых котов с почти человеческим выражением на мордах слегка напряглась, чтобы сдвинуть остров Лапуту с угретого места, а потом стройно двинулась вперед, ввысь, заложила крутой вираж над Эребусом и понеслась в направлении к экватору, всё убыстряя ход и попутно роняя на зеленеющую гряду Трэмвэй пышные охапки ярких весенних цветов.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Этот рассказ был написан под двояким впечатлением: во-первых, прелестных акварелей питерского художника В. Румянцева с котами и ручными сфинксами, во-вторых, сонетом Ш. Бодлера «Кошки», анализ которого лег в основание структурной лингвистики, причем сонетом в переводе Георгия Шенгели. Этот перевод в целом куда более соответствует содержанию рассказа, однако в «поворотной» строфе, служащей эпиграфом, слово «Эреб» переведено Шенгели как «Ад», а это сразу бы изменило концепцию. Беру на себя смелость привести здесь весь текст Шенгели, взятый из эссе Г. де Мопассана о кошках:

Любовник и мудрец, дотягивая дни,

Равно влюбляются, в томленьях неизбежных,

В сокровище семьи — в котов, больших и нежных,

Что домоседствуют и зябнут, как они.

А те, познанию друзья и сладострастью,

Полночной тишиной и жутью дорожат;

Их погребальными б избрал конями Ад,

Когда б надменность их склонилась перед властью.

Во сне привычно им то благородство поз,

Что сфинксы выбрали, дремля в песках забытых,

В объятьях призрачных и беспредельных грёз;

Снопы волшебных искр в их чреслах плодовитых,

И блестки золота, как самый тонкий прах,

Звездятся, зыбкие, в таинственных зрачках.

Прогулка со сфинксом (В. Румянцев — с благодарностью!)

© Copyright Мудрая Татьяна Алексеевна ([email protected]), 28/02/2010.