И вот как раковая хворь, что, расползаясь, вытесняет здоровые частицы плоти. Как гнилая ряднина, возникшая на месте прочной и крепкой ткани.
Так пришло в наш дом и село у нашего очага чужое безвременье.
В своём противоборстве я не различаю меж добром и злом. Что есть добро и зло помимо скудного человеческого разумения? Ложные кумиры.
Не требую и чтобы мне верили. Кто я такой, чтобы мне, грешному, поддакивали? Слава Всевышнему, если в новомодный бедлам не отправите.
Ну да, я смеюсь. Теперь я могу смеяться.
По временам ощущение многогранности и полноты бытия становится таким ликующим и невыносимым, что мне впору просить закадычного врага Арату Праведного о личной услуге самого интимного свойства. Он до сих пор мечтает пронзать острой сталью золочёных идолов, сидящих на престоле.
Ибо Всевышний карает не за сами смертные грехи. Но за то, что грешник отрицает саму возможность прощения Божьего.
Ибо, нисходя в кромешный мрак чистилища, я оставлю по себе ту, кто будет возносить за меня молитвы.
Плод семени моего и греха моего.
Мою дочь, зачатую в сердце самого мрачного из арканарских лесов. Оркану-младшую, ныне милую супругу воистине благородного барона Телемы дон Бау».
«Он зовёт к себе смерть? Как так можно? Жизнь в руке Божией», — думает Алексей.
Но разве это его собственная мысль? И разве это он сам говорит себе следующие ниже слова?
«Ведь это сам Бог устраняет людей их же руками, когда приспел их срок. Не желая, чтобы они и дальше отягощали мир своим злом. А злоба их одолевает: причина тому — постоянная скученность, тягостная безопасность существования, агрессия под спудом, неистребимая и давящая изнутри на предохранительный клапан.
Устраняет, не желая, чтобы они, взяв самую высокую планку из возможных, снизили результат. Всевышний сбивает людей на взлёте — а мы — не сами эти люди, что характерно, а их соседи — пеняем Ему. Посылаем проклятия, не ведая и не желая ведать смысла его дел».
«А ведь правильно. Тусклая жизнь куда более самоубийственна, чем экстремальные виды спорта, — улыбается Алексей. — И буквальное следование морали — чем дерзкие нарушения норм. Вроде как я на самом себе такое испытал. Всё в мире поворачивается иной гранью, как тот самый клинок».
— У меня для тебя хорошие новости, — Эрдэ подходит к изголовью, смотрит на датчики, отсоединяет трубки и штыри. — Тебя можно перевезти домой. Мальчик уже там: с ним всё в норме, однако потребовалось долгое время наблюдать, чтобы убедиться.
— Знаешь, что мне пришло в голову: их с Гаей можно поженить? Чтобы чего не вышло. Конечно, ей нет восемнадцати, но иногда можно с шестнадцати и даже с четырнадцати, а Гае уже исполнилось пятнадцать.
Эрдэ качает головой:
— Тут местные власти решают сами. От нас не как раньше — теперь ничего не зависит. Если дети подадут заявление, что у них будет дитя, а жизни одного из них угрожают…Но они не собираются его подавать.
— И ребёнка в таких браках, когда воссоединяется андрогин, зачастую не получается, — добавляет она без всякой внешней логики. — Большинство человеческих перерождений — бездуховные клоны, сосуды Дьюара для телесной души. Сосуды и производители сосудов. Истинные люди, помимо прочего, одарены видением, которое позволяет избегать нисхождения. К тому же если истинных мужчин, женщин и собственно андрогинов в древности, до гнева, было поровну… Считай, сколько из них плодовиты.
— Я уж лучше руки-ноги твоим гермафродитам посчитаю.
Это плоская шуточка, но оба радуются, что к больному возвращается хоть какой ни на то юмор.
— Пока до свиданья. Буду готовить твою перевозку, — Эрдэ отходит, машет от двери рукой.
«Платон был прав, — думает Алек внезапные и как бы не свои мысли. — Зря он в «Пире» позволил Аристофану высмеять Сократа, хотя в самом деле: восьмирукие андрогины — типичная самоирония. К ней часто прибегают творцы, когда желают сгладить парадоксальность того, что проповедуют.
Истинный человек всегда несёт в себе двоякую суть. Двойной духовный скелет. Нечто разделило нас всех, христиане назвали это первородным грехом, экологи думают, что история с яблоком знаменует разрыв человека с природой. Некоторые мусульмане видят в этом эпизод из своей священной истории, когда Всевышний, уже простив Адама и Еву, низринул их на Землю в разных местах и заставил искать друг друга. В подтверждение, стало быть, их непреложного (и непререкаемого) единства во плоти. Ведь, в конце концов, они отыскали каждый свою половину, воздвигли мечеть и начали собой новое человечество».
— Хоть бы сказал мне кто, откуда я священную историю ислама знаю, — произносит Алек вслух. — Тоже мне гений…
И тотчас в послушном мозгу загорается:
«А что он такое, в самом деле — гений? Возможно — нереализованная, вынужденно отдельная половинка целого. Оттого такие, как Пушкин и Ландау, перебирают всех женщин в окрестности, хотя бывают среди гениев и монахи».
— Вот уж монахов нам не надо. И монахинь, — говорит он вслух.
А на прибранной и едва ли не простерилизованной квартире Алексея ждала красота, похожая на чисто вымытые окна. Красота как искупление пережитого. Как широко открытое восприятие, изделие, выполненное филигранью, картина, вышитая объёмным китайским швом.
И в придачу — почти полная дефрагментация, нехило способствующая всяческим резиньяциям, как шутливо говорил Зорикто.
Его зацепило куда больше, чем он хотел признаться отчиму. (Говорить о вине Алексея вообще было под запретом, а, может быть, никого не волновало, помимо него.) Во всяком случае, в вуз Зорикто приняли, но на платное отделение: чтобы не терять год, отведенный на реабилитацию, объяснила Эрдэ. И чтобы не напрягать ум — требования к «платникам» ненамного, но легче. Деньги в семье авось найдутся.
Также Алексей и почти не выходя из комнаты знал, что юноша стал куда меньше времени проводить за компьютером и почти не занимается ремёслами, для которых нужно острое зрение. Даже в очках. Те две помпезных красотки так и остались в одиночестве, зато третья, Гаянка, наряжалась вовсю: блузы, наручи, браслеты, ожерелья…Но, как и раньше, — обходилась без юбок, одними штанами разных видов и форм, объясняя такое положение удобством. С занятий прыгаешь на тренировки, с тренировок на занятия — некогда переодеваться. Это Алексей знал с ее собственных слов: отца не стеснялась и не дичилась нисколько, а теперешний Алексей уже давно не понимал, почему это она должна дичиться. В той криминальной ситуации Гаянэ единственная спасла то, что можно было спасти. Оттого и садилась на край отцовой постели без малейшего страха. Духовная приязнь, в смысле, всё перекрывает. Впрочем, напоминал себе Алексей, причём тут страх, когда для девочки это пустое слово?
В оконной панораме сменялись времена суток и лет. Портреты семи жён Чингисхана, отчего-то названных как дни европейской недели, вели свой хоровод по стенам вокруг ложа. Дар в честь сговора и на будущую свадьбу. Алек учился садиться на постели, делать шаги, без поддержки добираться до санузла. Гая и Зорька учились своему. Ездили на практики и соревнования, возили туда-сюда объёмистые кофры, редко — жгли паяльную лампу, били чеканом по меди или бронзе, воняли канифолью и пайкой. Зато жена почти не бывала вне дома: здесь у неё были оборудована приёмная и кабинет. Откуда брались деньги на всё, в том числе аппаратуру, — вопрос из ряда лишних. Землячество даёт. Великий Дед расщедрился. Да и сами с Иришкой не без умелых рук, отвечала жена.
Это всё наши сын и дочь, догадывался Алексей. Долгожданные.
И долгожданный малыш, благодаря которому всё очень быстро решилось уже не через четыре — через два года. И благодаря деньгам.
На прощание дочка принесла и бросила на покрывало отцовой постели «Отягощённых злом», необтрёпанный экземпляр, открытый на той страничке, где Флора и флореры. Здесь тоже была вложенная рукопись с эпиграфом едва ли не больше остального текста:
«Говорят, общество, в котором мы живем, есть общество потребления — кто-то верит, кто-то не верит, все порицают, при этом оставаясь заложниками привычного. Невозможно судить о положительном или отрицательном содержании такого общества, будучи его частью. Но одно я могу сказать точно: когда высокие объемы потребления придают тебе внутренний статус властителя мира — это сквознячок из ада. Те, кто нащупал пульс беды пытаются что-то сделать. Одним из наиболее интересных ответвлений движения против растущего потреблядства стали фриганы. Это молодежное течение зародилось в Америке, поставив себе цель максимально отрешиться от потребления, ограничивая себя только тем, что смогут добыть сами на многочисленных помойках. Зачем фриганы это делают? Ради протеста. Люди на одном конце света погибают от голода, но на другом его конце еда выбрасывается на помойку. Реакция отторжения на то, что джунгли вырубаются ради производства мебели, а надоевший шкаф от ИКЕА ждет недолгий путь на свалку. Выразительный «fuck off» обществу расточительства».