В вышине могучий ребристый купол возносился на неизмеримую высоту. Свет изливался из отверстия в нем, но то что кружилось внутри него, было отнюдь не пылью. Блистающие крупицы алого и зелено-золотого сливались в тугую спираль, и в кружении показывались там — когтистые лапы, грива, борода, рога… Дракон во всей своей красе проявлялся из сияния и снова утопал в нем. Внизу столба шла флорентийская мозаика из зеленовато-бурых яшм и змеевика, желтоватых мраморов, винноцветного и густо-розового орлеца, усердно изображавшая весеннее раздолье растительности. На противоположном краю зала широкая лестница черного камня, прорезая галереи, тремя пролетами уходила вверх. У основания ступеней, на небольшой, как бы шахматной, черно-белой доске, едва приподнятой выше уровня пола, стояли Они. На сей раз то были не животные и не люди, но скорее полубоги, идеальные прототипы. Муж и Жена.

Эти статуи превышали обычный человеческий рост едва ли вдвое и, несмотря на постамент, должны были скрадываться размерами зала. Но отчего-то производили впечатление гигантских: может быть, от той силы, которая была в них замкнута. Мужчина, темный и абсолютно нагой, сидел, отодвинув в упоре левую ногу и резко приклонив голову книзу. Юное и в то же время мощное тело, нацеленное ввысь, как волна, как стрела на тугой тетиве. А лицо — жестокое, яростное, полное затаенной печали. Фигура женщины из сероватого, теплого по тону камня выражала, напротив, абсолютный покой. Стан, закутанный в ниспадающие ткани, точно хотел высвободиться из них еле заметным усилием, но погружался всё глубже. Бездонные глаза, нежный рот, легкий поворот головы к плечу исполнены полудетской чистоты, лучезарности и в то же время истинно женского лукавства.

Прямо перед статуями, окружив нечто подобное низкому столу, возвышались двенадцать величественных фигур в длинных черных плащах с надвинутыми куколями. Из-под плащей выглядывали белые рукава и оторочки нижних одеяний. Но это были не совсем персонажи рыцарского сказания, ибо среди них присутствовали и женщины — угадывались по тому, что вместо мечей, отгибающих край плаща мужчин, у них были кинжалы, повешенные на грудь. Все молчали, но имя каждого беззвучно возникало в уме Гали, когда тот смотрел, — извечное имя:

Оружейник или Рудознатец.

Законник.

Лекарь.

Звездочет.

Гейша или Плясунья.

Глашатай.

Механикус.

Летописец.

Рыцарь.

Волчий Пастух.

Пастырь Древес.

Небесная Ткачиха.

Окружали они, если вдуматься, вовсе не стол, а глыбу горного хрусталя или даже аметиста. Внутри нее светился меч удивительной красоты и мощи, двусторонней заточки и слегка изогнутый, как катана, с удлиненной рукоятью и плоской гардой. Имя его тоже было сказано Галиену без слов: Тергата, меч-женщина.

— Ты вошел в запертый дом, как было предсказано. Этот клинок — твой по праву. Возьми же меч из камня, куда он заключен, если не устрашишься! — сказали ему Двенадцать.

Но хрусталь был неприступен в своей обжигающей хладности, а меч — подобен былому Дракону своим жаром и яростью.

— Я не смогу, — прошептал Галиен. — Я не достоин.

И ушел назад в Библиотеку на следующем стихе:

«Власть времени сильней, затаена

В рядах страниц, на полках библиотек:

Пылая факелом во мгле, она

Порой язвит, как ядовитый дротик.

В былых столетьях чей-то ум зажег

Сверканье, — и оно доныне светит!

Иль жилы тетивы напрячь возмог, —

И в ту же цель стрела поныне метит!

Мы дышим светом отжитых веков.

Вскрывающих пред нами даль дороги,

Повсюду отблеск вдохновенных слов, —

То солнце дня, то месяц сребророгий!

Но нам дороже золотой колчан

Певучих стрел, завещанных в страницах,

Оружие для всех времен и стран,

На всех путях, на всех земных границах.

Во мгле, куда суд жизни не достиг,

Где тени лжи извилисты и зыбки, —

Там дротик мстительный бессмертных книг,

Веками изощрен, бьет без ошибки».

Кладбище, но уже не роскошных и роскошествующих книг раскрылось на этих словах, но книг, бывших усыпальницами вещей. Те же полки, простирающиеся вплоть до неба, были уставлены кристаллами — по большей части прозрачными, в форме параллелепипеда, но были также друзы и щетки, а также шары, подобные сувенирным или гадательным, иногда покрытые кусочками зеркала, будто в борделе или кафешантане. В глубине прозрачности можно было без особого труда углядеть крошечный предмет или их композицию: корабль в открытом море, сад с яркими человеческими фигурками, горный или городской пейзаж, хороводы танцующих, застывшие в уловленном порыве, деревенька с ее обитателями, выдержанная в буровато-черных тонах.

— Это изо всех им подобных самые вредные, — объяснила Крыса, — так называемые реалистические произведения или романы натуральной школы. Не имея силы создать свою вселенную, грабят нашу. Оттого, думается, мир Дома Книги так обеднел и отощал.

— А историческая беллетристика и вообще история?

— Те воруют пространство, эти время. Но последнее почти незаметно. Вы ведь и так не умеете жить в своей прошлом — разве что своим выдуманным прошлым и его вымышленным величием… Вот времена года у вас точно уворованы, одни сезоны остались: совсем сухой и умеренно засушливый.

— Нам, по-видимому, нужны книги-оружие. Книги-стрелы, как говорится в стихотворном предсказании.

— А, так это, наверное, фантастика, фэнтези и прочие сказочки. Вот это подходящие штуковины, если написаны как следует: не паразитируют, а обогащают мироздание. Удовлетворяют частную жажду чудесного и индивидуальную потребность конструирования невиданных миров. Но пока они сами узники, проку от них маловато.

— А радужные шары?

— Философские учения или типа того. Отражают и проясняют или объясняют мир, но внутри пусто. И дай Бог, чтобы не тьма или черная дырка. Вообще-то с ними легче: меньше заимствуют, разве что друг дружку перепевают. А что до всяческих дыр, омутов, мальстремов и водоворотов, то с ними в принципе можно и побороться.

— А эти… гипнотические?

— Религиозные. Самые вредные, поганее всего.

— «Я видел религию, похороненную в книгах, и суеверие, занявшее ее место», — процитировал Эшу слова пророка по имени Джебран. — Потому, да?

— По этому самому. Из живого делают мертвое, из широчайшего учения — узкую догму.

— Я знал на опыте еще одну разновидность пленения: дурман, гипноз, всякое и всяческое очарование…

— Магический кристалл тут тоже имеется, но один-единственный, — прошептала Крыса благоговейно.

— А как его отыскать?

— Я знаю, — вдруг сказала Нарджис. — Один из наших пророков, Реб Эзра Паунд, сказал так: «Человек читающий должен быть человеком живущим. Книга должна быть световым шаром в нашей руке».

На этих словах некий незаметный до того и почти бесформенный предмет поплыл с одной из верхних полок вниз. По пути он распух от странного голубоватого пламени, но послушно лег ей в слегка дрогнувшую руку.

— Совсем голубой, как и я.

— И как я, — усмехнулся Гали.

— Ну, а как за ним следовать?

— Я снова попробую, — ответил Эшу. И прочел:

«Но и сквозь обольщения мира,

Из-за литер его алфавита,

Брезжит небо синее сапфира,

Крыльям разума настежь раскрыто».

На этих словах в куполе возник и загорелся малой точкой свет, такой же синий, яркий и холодный, каким был ранее шар. И Нарджис в восхищении пробормотала:

«О бабочка, о мусульманка,

В разрезанном саване вся, —

Жизняночка и умиранка,

Такая большая — сия!

С большими усами кусава

Ушла с головою в бурнус.

О флагом развернутый саван,

Сложи свои крылья — боюсь!»