Весьма ярким проявлением прекраснодушия большевиков стало их отношение к известному черносотенцу Владимиру Пуришкевичу. Его арестовали вскоре после Октября за создание подпольной монархической организации, о планах которой он сам писал: «Организация, во главе коей я стою, работает не покладая рук, над спайкой офицеров и… над их вооружением… Властвуют преступники и чернь, с которыми теперь нужно будет расправиться уже только публичными расстрелами и виселицами». На суде Пуришкевич оправдывался:
— Я считаю большевизм величайшим злом, для борьбы с которым должна объединиться вся страна… Но я никогда никого не убивал.
— А Распутина? — послышался укоризненный возглас со скамей для почетных гостей-большевиков…
Тем не менее приговор Пуришкевичу поражает своей «суровостью» — один год тюремного заключения! И уже 1 мая 1918 года черносотенца освободили по амнистии. Вскоре Пуришкевич уехал на Дон, где стал одним из идейных вождей белогвардейцев.
Через несколько дней после Октябрьского переворота под «честное офицерское слово» не воевать больше против революции был отпущен казачий генерал Петр Краснов.
— Даю честное слово офицера, — убеждал Краснов Ленина, — что не выступлю против Советов. Если же нужна моя помощь в чем-то, пожалуйста.
— Товарищ Крыленко разберется, — сухо ответил Владимир Ильич.
«Когда освобождали генерала Краснова под честное слово, — вспоминал Троцкий, — кажется, один Ильич был против освобождения, но, сдавшись перед другими, махнул рукой». Оказавшись на свободе, казачий атаман стойко сражался с большевиками всю гражданскую войну, а затем и всю Вторую мировую (на стороне Германии)…
Позднее, когда Краснов стал одним из главных вожаков белой гвардии, Ленин вспомнил этот случай: «На Дону Краснов, которого русские рабочие великодушно отпустили в Петрограде, когда он явился и отдал свою шпагу, ибо предрассудки интеллигенции еще сильны и интеллигенция протестовала против смертной казни…». «Он был арестован нашими войсками и освобожден, к сожалению, потому что петроградцы слишком добродушны». «Мы ведь, по существу, очень мирные, я бы сказал, совсем штатские люди… Мы ведь были против гражданской войны и даже атамана Краснова отпустили из плена под честное слово. Но, видно, нельзя было верить честному слову этого генерала. При первом удобном случае он удрал на Дон да такую кашу заварил…»
Тем не менее дань прекраснодушным настроениям сполна отдал и сам Ленин. Большевики после Октября переживали, по его выражению, «эпоху опьяняющего успеха». Ленин говорил о либералах: «Ну, что же, раз так, раз они не только не хотят понять, но мешают нашей работе, придется предложить им выехать на годок в Финляндию… Там одумаются…»
Глава революции и впрямь надеялся, что удастся обойтись подобными «архисуровыми» мерами — попросить противников Октября «выехать на годок»! А там, глядишь, они переменят свое отношение… В январе 1918 года он заявил: «Если теперь найдутся в России десятки людей, которые борются против Советской власти, то таких чудаков немного, а через несколько недель не будет и совсем…»
«Террор мы не будем применять». После Февральской революции публика постепенно привыкла к частым случаям уличных самосудов. Это привыкание хорошо прослеживается по тогдашней прессе: самосуды — одна из модных тем для юмора. Шутка из бульварной печати ноября 1917 года — кавалер объявляет даме:
— Я решил вас насильно поцеловать.
— На каком основании? — возмущается она. — Почему?
— На кушетке! И потому, что теперь «самосуды» в моде!
Другая шутка — состоятельный человек деловито спрашивает:
— Вы не знаете, скоро пролетариат будет резать буржуев?
— А вам зачем знать?
— Да у меня камни в печени. Так я уж и не знаю: стоит ли мне делать операцию или уж не возиться, подождать, что ли…
В ноябре 1917 года ушли в прошлое старые суды. Заметка Эмиля Кроткого в газете «Новая жизнь»: «Суд упразднен. Функционируют только самосуды. Обыватели недоумевают: как титуловать в прошениях это кочующее учреждение? Его Самоуправством, что ли?» Карикатура В. Лебедева (май 1918-го): светская дама, не прекращая музицировать на рояле, интересуется:
— Что это за шум на улице?
— Против нас сейчас расстреляли двух прохожих.
— А-а… А я думала — что-нибудь случилось!
С идеей судебных казней общество свыкалось сложнее. Введение смертной казни при Керенском одобрили либералы и часть правых социалистов. Писатель Леонид Андреев обращался с грозным воззванием к солдатам: «Взгляни дальше, солдат. Ты видишь нечто страшное, что строится в России? Это — эшафот. А для кого он? Для тебя, солдат. Для тебя, предатель и трус, предавший родину, изменивший свободе! Ты видишь, но ты еще не понимаешь. Ты еще не понимаешь всей скорби нашей». На рисунке А. Радакова в августе 1917 года гигантская Смерть с косой входила в зал, где столпилась растерянная образованная публика. Смущение переживала и сама Смерть. Она стыдливо признавалась: «Господа, мне даже как-то неловко появляться в роли усмирительницы там, где сейчас должна это делать сама свобода…»
Ленин высмеивал «сладеньких до приторности» деятелей, «которые бьют себя в грудь, уверяя, что у них есть душа, что они ее губят, вводя и применяя против масс смертную казнь, что они плачут при этом — улучшенное издание того «педагога» 60-х годов прошлого века, который следовал заветам Пирогова и порол не попросту, не по-обычному, не по-старому, а поливая человеколюбивой слезой… подвергнутого порке обывательского сынка».
Как известно, самым первым декретом советской власти стала полная отмена смертной казни. Таким было всеобщее настроение среди левых социалистов, в том числе и большевиков. По свидетельству Троцкого, это решение вызвало у Ленина негодование: «Вздор. Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить?.. Ошибка, недопустимая слабость, пацифистская иллюзия…»
Однако на рубеже 1917–1918 годов большевики уже сами заговорили о возможности восстановления казней. Целую бурю негодования вызвала оброненная Троцким фраза о гильотине. В декабре 1917 года Троцкий сказал, что противники большевиков напрасно обвиняют их в терроре: «Они забывают, что во Франции во времена революции действовала специальная машина, которая укорачивала человека ровно на одну голову». Характерная шутка из тогдашней либеральной печати:
«Рабочий:
— А теперь наш завод благодаря Троцкому демобилизуется. Переходит на мирное производство.
— Что же вы будете производить?
— Гильотины для провинции!»
Кадетская газета «Наш век» в статье Д. Коковцова сообщала: «Инженер Брюм представил в совет народных комиссаров проект «усовершенствованной гильотины». Если верить слухам, система Брюма имеет значительные преимущества перед старой, испытанной системою якобинцев. Его «машинка» приводится в действие электрическим током и обладает неслыханно-чудесным свойством: она укорачивает рост 500 человек (500 «врагов народа»!) сразу… на 500 голов!.. Стоило Троцкому заикнуться о гильотине, и вот уже какой-то бедный больной стучится в Смольный со своей усовершенствованной системой. Обезглавить одновременно 500 человек! Этого не было, конечно, в самой пылкой мечте у Троцкого-Робеспьера». «Гильотина — средство отчаяния, — замечала газета Максима Горького «Новая жизнь» и с тревогой вопрошала: — Разве Совет Народных Комиссаров уже дошел до этой грани?»
Ленин в одной из речей успокаивал эту волну возмущения такими словами: «Террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять».
Оппозиционная петроградская газета «Друг народа» высмеивала этот «попятный ход» большевиков — на карикатуре бородатый великан-крестьянин грозно спрашивал у низенького большевика-«маратика»: