В брошенном на стол микродинамике бился отчаянный крик — тихий-тихий, едва различимый на фоне гудения охладителей:

«Алекса, умоляю, спаси!!»

Ты теперь знаешь, с каким боксом раскланялась на входе, правда? Знаешь, что это вывезли? Ты ведь знаешь, Алекса?

От шока я опомнилась, только обнаружив себя в захватах на каком-то стенде — точно на месте Марии. Скука. Боль — я кого-то поломала там, в лаборатории, кого-то уволокли в медчасть. Все было в прошлом, все — и все.

Дональд, Мария, Олег, Рея.

Простите меня. Я ошиблась там, где нельзя было ошибаться.

Пожалуйста, простите меня.

Глава двадцатая

Если вам доводилось испытывать фантомные боли, вы меня поймете. Даже если вам не отрезали руку или хотя бы палец, все вы когда-то кого-то любили так, что ах. Или ненавидели. И вот все уже успокоилось, утряслось, у вас верный друг, паршивых овец нет, ваша семья на хорошем счету в демографической службе, когда вот она — встреча. В монорельсе, в баре, в департаменте карточек. Неважно. Вы встретились, уже позабыв друг друга, — и что-то заныло. Можно хоть тысячу раз себя перекопать, но вы точно уверены: вам все равно.

А оно ноет, ноет, ноет… Страшная вещь — фантомная боль.

У меня болел мозг. Он не мог болеть, но болел, словно его больше не было. В голове пусто, пустоту наполняла боль, я, кажется, где-то лежала.

«Ничего не вижу».

— Какой цвет перед глазами? — спросил голос.

— Никакого, — послушно откликнулась я. — Все черное.

Голос заворчал, а я с растущим интересом прислушивалась к миру. Тишина позванивала какими-то колокольцами, однозначно намекая на глухоту. Тогда какого дьявола я слышу голос? Додумать мне не дала яркая-яркая вспышка.

— А так?

Мне не пришло в голову ничего лучше, чем заорать от боли: свет выжигал меня на радостях, словно его только что создал сам господь бог и ему не терпелось заняться чем-то. И пока я орала, перед глазами начала проявляться картинка: щедро залитая прозрачной жидкостью, неразборчивая, но все равно — картинка.

— Вижу, — сказал голос.

«Это я вижу, сволочь», — подумала я и снова заорала. Теперь кто-то воткнул в розетку другой штепсель, и ко мне возвращался слух. Вернее будет сказать, что ко мне возвращалось ощущение собственных ушей, и если им верить, мир наполняли звуки пневматических резаков, ломаемого стекла и гула.

— Образец в эфире, — сказал бесполый визгливый голос и сорвался в басовитое гудение. — Теперь можно и стимуляторы. Стэн, где мой отчет о повреждениях?

— Простите, доктор, я не Стэн. Стэна забрали в медчасть еще на «Джаганнатхе»…

— Не важно. Отчет.

Надо мной сияли лампы: мощные такие, несомненно, лабораторные. Кто-то переругивался, голоса возвращались в мало-мальски приличный диапазон и прекращали плыть. Как вы там сказали? «Образец в эфире?» По венам разливалось тепло — те самые стимуляторы, наверное. И приходили в себя мои несчастные диагностические маячки: настало время выяснить, что же со мной произошло.

— О, уже почти в норме, — сказал женский голос, и лампы закрыло чье-то лицо. — Кто я?

— Понятия не…

Запах сигарет. Видео. «Алекса, спаси меня, умоляю!»

— Вы — доктор Окамото, — сказала я. — Лаборатория «Мнемозис».

— Не только «Мнемозис», но в целом — великолепно. Ты очень стойкий образец, родная моя.

Сука. Женщина протянула руку куда-то над моей головой, и спине стало неудобно: лежак начал складываться, усаживая меня.

Окамото подтащила стул, села и тут же задымила. Стен комнаты не было видно из-за прорвы оборудования, а сама я находилась среди целой мешанины проводов и сканеров на подвижных лапах. В затылке что-то больно чесалось, и каждая попытка пошевелить головой отдавалась неприятными подозрениями насчет того, что мне что-то воткнули в мозг.

— Александра Кальтенборн-Люэ, — выдохнула блондинка, пока я осматривалась.

Отвратный ход. Называется «дилетант ведет допрос»: якобы подозреваемый сразу же сломается от звуков своего имени. Ну что за фарс.

— Спасибо, я в курсе.

— Вот это меня и удивляет, родная моя, — сказала доктор и дернула рукой с сигаретой, словно поднимала тост. Мое здоровье, например.

Я молчала, изучая женщину: явно модифицированное тело, ведь у нее взгляд древней старухи, но в нем нет пепла безразличия. Кем ни была доктор Окамото, она точно знала, зачем живет восьмой-девятый срок стандартной жизни.

— Сканер едва вышел на полную мощность, но все же ты опомнилась всего-навсего через восемнадцать часов, — произнесла доктор и, забросив ногу на ногу, выдохнула дым. — И даже помнишь, как тебя зовут.

Сканер. «Мнемозис». Разрушение личности. Я улыбнулась: в бою «Безумные рыжие мозги против Чудо-машины» явно наметился победитель.

— Помню.

— Сканирование было остановлено. Не обольщайся, родная моя.

О, черт.

— Меня помиловали?

— Это вряд ли, — произнесла Окамото. — Тебя ведь не казнили.

Им почему-то расхотелось собирать информацию о своем драгоценном обормоте. Нет, не подходит. Все проще, решила я. Просто они увидели что-то такое в моих мозгах, что оказалось куда важнее, чем данные о свободном полете Дональда. Ох ты ж, дайте я угадаю, что это?

— Интересно, — сказала Окамото, и я вздрогнула. — К какому выводу ты придешь?

— Уже пришла. Как-то связано с режимом РПТ?

Она встала, затушила сигарету о спинку стула.

— Молодец, моя родная. Проверка интеллектуальных способностей завершена.

Из привода выдвинулась экспресс-карта, блондинка забрала ее и пошла к дверям, а на меня валилась усталость, как если бы вдруг кокон оборудования весь лег мне на плечи. Никуда оно все не делось — ни поражение, ни мои попутчики, ни собственная ничтожность. И толку мне с этих интеллектуальных способностей.

«Дьявол бы тебя разодрал, чертова ты белая сука! Ну неужели ты не могла дать мне просто подохнуть?!»

— Ты что-то хотела спросить?

Я моргнула и с трудом расцепила зубы. Доктор Окамото стояла у дверей, и если бы эта докторша умела сомневаться, я бы сказала, что она в сомнении. Лёгоньком таком. Наверное, я взглядом вырезала ей дырочку в затылке.

— Да. Что с Марией Карпцовой?

— С ней уже ничего, — ответила Окамото. — Совсем ничего. Ты, кстати, знаешь, что она тебя любила?

Я оцепенела.

— «Мнемозис» малоизбирателен в вопросах высших эмоций, но интерпретация ближе всего к любви. Даже к обожанию. Такому, знаешь, подростковому.

Обожание… Длинная челка, огромные глаза. Черт, Мария, я даже не знаю, сколько тебе было лет.

— Я тебя убью, сука, — сказала я и закрыла глаза.

Тишина. В горле все взрывалась и не могла взорваться гребаная кластерная торпеда, а глаза срочно требовалось закрыть. Инквизиторы не плачут — даже от бессилия, когда не могут всего-навсего убить одну мерзкую лабораторную крысу.

Да, я просто очень хочу ее убить. В этом-то все и дело.

— Меня? — спросила темнота. — Я не буду тебе ничего отвечать. Ты сама себя сожрешь, родная моя.

Дверь пшикнула, взвыл замок, оставляя меня наедине с призраком. «Сама себя сожру. Ты чертовски хороша, Окамото. Слишком хороша». На обратной стороне век мне показывали жуткие секунды, украденные с чужого экрана. Ты ведь не эту суку проклинала, Мария. Ты меня звала. Слишком уж ты привыкла, что я могу все.

Перед глазами стояла мутная темнота, а по щекам что-то текло. Вспотела, наверное.

* * *

— Подъем, Алекса.

Меня потрясли за плечо, и из забытья пришлось вынырнуть. Прямо в лицо дышала девочка с огромными зелеными глазами.

— В-валерия?

— Ага, — заулыбалась девушка, отстраняясь. — Вы меня узнали. Замечательно!

Если бы Валерия сейчас пробежалась по потолку, я бы не удивилась. Мне было плохо, а эта мелкая пакость слишком жизнерадостна.