Город разрастался. Купцы строили большие дома и армянские церкви и аккуратно мостили улицы. Они выдавали кредиты Марии Терезии, а она, в свою очередь, дарила им полотна художников школы Рубенса, изображающие снятие с креста. Но при Чаушеску румыны силой вторглись в город. Многие старые виллы были разрушены, чтобы освободить место для рабочих мебельной фабрики. Принадлежавший армянам Рубенс теперь хранился в сейфе секуритате в Клуже. Все, кроме нескольких семей, разъехались. Лишь в центре сохранился старый стиль игрушечного барокко, что особенно ярко было заметно в Армянском соборе — зеленой базилике, непомерно разросшейся благодаря религиозному рвению купцов.

Армянская Церковь Св. Троицы в г. Герла (бывший Арменополис) в Трансильвании.

Как раз начиналась вечерняя молитва. С десяток немолодых армян сидели там и тут на скамьях. Рядом со мной сидела пожилая женщина с ватой в ушах. Я видел, как она сморгнула, услышав незнакомый язык, на котором велась служба, но когда перешли к армянской литургии, она вынула вату из ушей, и ее пронзительный голос взлетел к облупившейся штукатурке потолка, словно в оперной арии.

Выйдя из церкви, я спросил женщину об армянском священнике. Она сказала, что отведет меня к пресвитеру, но сначала я должен прийти к ней в гости и отобедать в кругу ее семьи. Она была наполовину венгеркой, наполовину армянкой и чем-то напоминала мне мадам Олтеан, румынку из Клужа.

— Я говорю на пяти языках. Румыны не говорят ни на одном, кроме румынского. Только взгляните, — она указала в окно на новое здание напротив, — посмотрите, что они сделали с нашим городом.

Она жила в старом купеческом доме с высокой изразцовой печью и сводчатыми потолками. У нее не было немецкого телевидения и телевидения вообще, вместо него были полки с научными трудами и художественной литературой на трех или четырех языках. Я невольно подумал, что и мадам Олтеан, и эта темноволосая женщина, румынка и венгерка-армянка, были, должно быть, примерно одного возраста, обе опекали своих мягкосердечных мужей, имели хорошую работу, любили детей, шпиговали домашнюю колбасу, мариновали овощи, были умными, дружелюбными и веселыми. Но если бы их поместили в одну комнату, боюсь, они разорвали бы друг друга на куски.

За двадцать лет импозантный священник отец Сашка был свидетелем того, как в Герле вымерли пятьдесят четыре армянские семьи. Теперь здесь был даже дефицит молодых людей брачного возраста. Судя по всему, ему не придется увидеть следующее поколение армян. Из золоченых рам со стен зала викариата осуждающе смотрели портреты его предшественников. Когда-то в Трансильвании было более дюжины армянских священников, теперь осталось только двое. Я спросил его, где я могу найти второго, и он показал на моей карте город где-то на востоке.

В прошлом году был и третий. Отец Ференц Диариан содержал маленький армянский приход в Думбравени. Но в марте он отслужил мессу по венгерским демонстрантам, убитым в Тиргу-Муреш. В тот же вечер к нему явились представители властей. Они ворвались к нему в дом, посадили в кресло, связали ему руки и заткнули рот кляпом. Они вырвали ему ногти. Потом били его чем-то тяжелым по голове, пока не убили.

Понадобилось шесть часов и четыре пересадки, чтобы добраться поездом из одного армянского города — Герлы, в другой — Георгиены, от отца Сашки к отцу Фоголиану. «Вам придется ехать цыганским поездом», — сказал он. Это был единственный способ проехать через эту холмистую сельскую местность. Мужчины с пилами на плечах входили и выходили, Женщины тащили авоськи с провизией, и обомшелые языки предгорий Карпат простирались к вершинам.

Было почти темно, когда цыганский поезд прибыл наконец в Георгиены. Я зашел в армянский приход, но там не было ни малейших признаков отца Фоголиана. Я оставил для него записку и снял комнату в старой австро-венгерской гостинице. Внизу находился длинный, заполненный клубами дыма бар, в котором сидело множество мужчин с усами, похожими на Щупальца крабов. Один из них тяжело приземлился за моим столиком. У него были желтые, обкуренные пальцы и неуклюжие движения пьяного человека. Он уставился на меня, но взгляд его вскоре затуманился. Проурчав что-то, он уронил голову на стол и начал храпеть. Девушка, которая была с ним, вздыхая, бесцельно перебирала пальцами его волосы. Неожиданно пьяный свалился со стула, ударившись головой о камень пола. Я опустился на колени возле него; по лбу бежала струйка крови. Девушка дала мне свой шейный платок, и я перевязал ему голову. Подкатила машина, и парочка уехала, а все это время в повитом табачным дымом архипелаге столов цыгане ни на минуту не прерывали молчаливую игру в карты.

На следующее утро я снова отправился в приход и застал пожилого отца Фоголиана в библиотеке. Он склонился над книгой в потрепанном переплете. Лучи раннего солнца проникали сквозь высокие окна, и ровные полосы света ложились на ковер. В армянском приходе была великолепная библиотека. Бесчисленные полки с рядами строгих переплетов поднимались вдоль стен. Это место хранило самое святое, что удалось сохранить армянам: тысячи страниц, испещренных знаками алфавита Святого Месропа. Слово, как достояние, передаваемое от одного поколения священников к другому, слово, как пароль, которое везли в переметных сумах из одного армянского квартала в другой, слово, густое, словно кровь, соединяющая части организма диаспоры.

Некоторое время я рассматривал книги. Отец Фоголиан показал мне армянский словарь 1773 года, созданный аббатом Мхитаром, армяно-турецкий словарь 1846 года, названия книг, отпечатанных в армянской типографии Герлы, венецианскую Библию 1687 года, раскрашенную вручную Библию, изданную монахами-мхитаристами в 1733 году, и знаменитую амстердамскую Библию 1666 года. Для Фоголиана эти книги составляли смысл жизни и целый мир — мир, частью которого он был: всего несколько месяцев назад он приехал сюда из Венеции.

— Вам нравится здесь? — спросил я.

В ответ он кивком головы указал на окно:

— Видите полицейский участок прямо через дорогу?

— Да.

Он наклонился ко мне:

— Они прослушивают телефонные разговоры, знаете ли. Он отошел от окна, угрюмо кивнув.

Я сказал:

— Должно быть, вы скучаете по Венеции.

— О, нет!

— Почему?

— Воздух. Я люблю горный воздух этих мест. Люблю свежий горный воздух. Венеция — такой сырой город.

Приход располагался в очень сыром месте, мрачном, как пещера. Струйки воды текли по стенам, и влага была повсюду. Влага оседала на покрытых плесенью ящиках с одеждой, которую венецианские монахини, знакомые Фоголиана, прислали для детей из бедных семей. Сырость оставила пятна на страницах книг, а переплеты были покрыты плесенью. В одном углу под течью в потолке стояло жестяное ведро. Отец Фоголиан печально смотрел на свои книги, пробегая пальцами по их корешкам.

— Мне нужен макинтош, — пробормотал он. — Но вряд ли епархия купит его.

— Но это не может стоить особенно дорого.

— Высокая таможенная пошлина.

— На плащи?

— Плащи? Какой плащ? Макинтош — компьютер фирмы «Макинтош». Он нужен, чтобы составить каталог книг. Здесь есть очень редкие книги, знаете ли. Они должны быть обязательно внесены в каталог!

Отец Фоголиан сообщил, что слышал об армянах из деревни Фрумоаза. Я проехал поездом по долине Миеркуриа-Сиук и провел вечер в столовой маленькой гостиницы. Группа толстых озабоченных людей сидела в одном конце комнаты, сгрудившись возле батареи.

— Коммунисты, — прошептала официантка. — Слышите, они говорят: «Нам нужна хорошая немецкая система телефонной связи. Телефоны станут первым шагом к улучшению положения». Телефоны! Они думают, что их спасут немецкие телефоны! Ничто их не спасет. Особенно теперь…

Утро было снова морозным, небо над головой казалось просторным, молочно-голубым. Я вышел из города и зашагал по прямой дороге, окаймленной платанами. В такой местности приятно прогуляться. Туман редел, и солнце медленно выползало из-за облаков. Две телеги со скрипом и грохотом покатили мимо меня к рыночной площади. Внизу, под очертаниями церковной колокольни, две лошади тащили плуг по глинистым бороздам. Сойдя с основной дороги, я зашагал по тропинке к холмам.