В тот же год тридцатиоднолетний служащий котельной Хуан Сян из Гуйчжоу, расположенного на юге Китая, вдали от высоких китайско-американских дипломатических уловок, высказал собственное мнение о Великой стене совершенно другими словами. В стихотворении «Исповеди Великой стены» он дал ей устало рассказывать о себе самой:

К 1972 году Великая стена представляла собой оборонительное ископаемое. Однако визит Никсона и стихотворение Хуан Сяна показали: изоляционистское мировоззрение, построившее ее, спустя тысячелетие все еще вполне живо. Практически каждый момент пребывания Никсона в Китае запечатлевался на камеру и транслировался на американские телевизоры, так как именно оно являлось сенсационным прорывом: восстановление дипломатических отношений между Китаем и одним из лидеров западного мира после двадцатилетнего перерыва. Будучи американцем, Никсон замахивался по фасаду ментальности Великой стены, находившемуся перед ним: попытке отлучить иностранцев от Китая. Будучи молодым китайцем, выросшим при Мао, Хуан Сян видел ментальность Великой стены изнутри: стремление держать китайцев подальше и от иностранцев, и друг от друга.

Никсон не колеблясь высказал маоистскому руководству все, что то хотело и надеялось услышать о своем национальном символе, Великой стене, поступая так в интересах торговли и политики «холодной войны». Его реакция на стену продемонстрировала идеальную созвучность официальным взглядам: она призвана играть роль инструмента тоталитарной туристической дипломатии, действовать в качестве исторически-не-вызывающего-сомнений символа величия Китая в прошедшем и грядущем тысячелетиях. И все же, несмотря на вынужденное согласие с монументальной китайской пропагандой, визит Никсона по крайней мере проделал щель в «бамбуковом занавесе» Мао.

Спустя шесть лет, когда Мао уже два года как не стало, его бывший соратник Дэн Сяопин — дважды подвергавшийся чисткам при Мао за свои либеральные взгляды на экономику — принял власть и превратил щель Никсона в настежь открытую дверь. В скором времени иностранные компании бросились инвестировать в Китай и обосновываться там, пользуясь щедрыми таможенными льготами Дэна. Самые светлые головы из числа китайской молодежи начали получать научные степени за границей. Те, кто не мог преуспеть в учебе, стали перенимать иностранное дома: брюки клеш, длинные волосы, поп-музыку, Кафку.

В какой-то мере Никсон рисковал доверием к себе как к президенту, совершая заезд в коммунистический Китай. Хуан Сян, атакуя внутреннюю ментальность Великой стены маоистского Китая, рисковал имуществом, свободой, а возможно, и жизнью (политические заключенные в маоистском Китае имели обыкновение умирать в тюрьмах или трудовых лагерях). В 1972 году уже просто писание стихов считалось крайним индивидуализмом и антипролетарской выходкой. Писать же стихи, критикующие политическую систему, как делал Хуан Сян, фактически равнялось самоубийству, но при этом являлось совершенно характерным для истории его смелого бунта против смирительной рубашки, в которую Мао одел Китай. Уже замаранный прошлым своей семьи — его отца, генерала у националистов, расстреляли в лагере под Пекином в 1951 году, — молодой Хуан постоянно искал себе проблемы при коммунизме, отказываясь склониться и покорно принять скучную, зарегулированную жизнь, устроенную ему диктатурой пролетариата. В восемнадцать лет он бежал от монотонной работы на заводе в южном Китае в пустынные равнины и горы Цинхая, на северо-запад. Он влюбился, не спросив разрешения в административном департаменте. Он не только писал стихи — и ради самовыражения, и как политический протест, — но и читал их в публичных местах. Ни то ни другое не соответствовало той судьбе, которую ему отмерил социализм, и в результате Хуан провел около пяти лет в начале своей взрослой жизни при Мао в исправительно-трудовом лагере — лаогае, версии советского ГУЛАГа в коммунистическом Китае, — соседствуя в провонявших экскрементами камерах с закоренелыми преступниками.

Однако в 1978 году, когда Мао уже не стало, крайне левых идеологов, руководивших его «культурной революцией», арестовали, а прагматичный реформатор Дэн Сяопин готовился взять власть из рук безликих маоистских марионеток, контролировавших правительство. В тот год беспокойные китайцы боролись с Великой стеной коммунистической ментальности при помощи другой стены: серой, невыразительной, низкой стены в центре Пекина, на которой в один из уик-эндов ноября некий автомеханик наклеил плакат — дацзыбао, — обвинявший председателя Мао в «ошибках». Через пару дней к первому плакату добавилось еще несколько, один из которых называл маоистский режим «феодально-фашистской диктатурой» во главе с «палачами и убийцами, чьи руки запятнаны кровью народа». К концу недели стена превратилась в место встречи тысяч недовольных, собиравшихся, чтобы читать красную, желтую, зеленую и белую мешанину политических мнений, покрывавшую ее поверхность. 5 декабря молодой электрик по имени Вэй Цзиншэн добавил дацзыбао, где требовал проведения «пятой модернизации» в дополнение к четырем модернизациям (в сельском хозяйстве, науке, технике и нацибнальной обороне), которые отстаивал Дэн Сяопин: демократической. Готовый отвечать за приверженность к свободе, открытости голоса, он затем поступил еще более необычно: подписался. Вскоре посетители стены демократии, как стало известно, больше не читали молча, а принялись говорить речи, откровенно высказываясь перед иностранными журналистами, распространять самиздатовские журналы, создавать общества и дискуссионные группы и выходить на Тяньаньмэнь, где проходили импровизированные массовые митинги. «Эта стена, — выкрикивал кто-то, — является основой, поддерживающей демократию в Китае».