— Полно, Патрик, душенька, — говорила она, цепляясь за него, — довольно и того, что ты оставил своих и навлечешь на себя наказание, воротись на корабль. Успокойся, пожалуйста; офицер подумает, авось ты отстал нечаянно, и не тронет тебя, а я попрошу мистера О'Рурка, он добрый человек.
— Убирайся ты, тварь; тебе хочется говорить с мистером О'Рурком, чтоб он тебя за подбородок потрепал. Убирайся, Мэри, я сам найду дорогу к кораблю. Пущусь вплавь и даже с ранцем и мушкетом доплыву.
Молодая женщина ухватилась за него, но он вырвался, побежал к берегу и бросился в воду. Жена бросилась за ним к мосткам, увидев, что он погрузился в воду, взвизгнула и с отчаянием подняла руки кверху. Ребенок упал, ударился о край мостков, перевернулся и, прежде чем я успел схватить его, упал в море.
— Ребенок! Ребенок! — снова взвизгнула несчастная и повалилась к моим ногам в жестоких судорогах.
Я взглянул на воду. Ребенок уже исчез, но солдат все еще боролся с волнами. Он то погружался, то снова выплывал; на помощь к нему плыл бот, но он уже совершенно выбился из сил, раскинул руки, как бы в отчаянии, и уже готов был исчезнуть в волнах. Я кинулся с верфи в море, поплыл на помощь и схватил его в тот момент, когда он погружался в последний раз. Я не пробыл в воде и четверти минуты, как подоспел бот и вытащил нас. Солдат лишился сил и речи; я, разумеется, был только мокр. Бот по моей просьбе отправился к пристани, и нас обоих высадили на берег. Патронная сумка и мундир солдата показывали, что он был причислен к полку, только что посаженному на корабль, и я посоветовал перевезти его туда же, лишь только он немного оправится. Так как вытащивший нас бот принадлежал этому же кораблю и послан был нарочно для того, чтобы посмотреть, не остался ли кто на берегу, то офицер, командовавший им, согласился последовать моему совету. Через несколько минут солдат оправился и уже мог сидеть и говорить; мне хотелось узнать, что сделалось с женщиной, которую я оставил на верфи. Ее привел к нам часовой. Можете представить, как трогательна была сцена между ней и ее мужем. Успокоившись немного, она обернулась в ту сторону, где я стоял в платье, с которого ручьем лилась вода, и разразилась градом патетических благословений, перемешанных с воплями по утонувшему ребенку.
— Скажите ваше имя! — кричала она. — Напишите мне его на бумаге: я буду носить его у сердца, читать и целовать ежедневно, всю жизнь и никогда не перестану молиться за вас и благословлять ваше имя.
— Я вам скажу свое имя…
— Нет, напишите, напишите! Вы не можете мне отказать в этом. Пусть все святые благословят вас, милый молодой человек, за то, что спасли бедную женщину от отчаяния.
Офицер, командовавший ботом, дал карандаш и бумагу; я написал свое имя и отдал лист женщине. Она схватила мою руку, когда я подавал ей бумагу, поцеловала имя, написанное на бумаге, и положила ее за пазуху. Офицер, желавший поскорей отправиться, приказал посадить ее мужа в бот; она последовала за ним, прижимаясь к нему, несмотря на мокроту его одежды, а я вошел в трактир высушить мундир. Я был занят мыслью о том, как страх перед большим злом поглощает всякое воспоминание о меньшем. Довольная тем, что не погиб ее муж, бедная женщина, казалось, забыла о гибели ребенка.
Я привез с собой только одну пару платья: оно было еще совершенно новым, но соленая вода привела мундир в ужасное состояние. Я лег в постель, дожидаясь, пока оно высохнет; но когда надел его снова, то нашел, что оно стало узко и никуда не годилось, тем более что и прежде не было просторным, потому что я рос с необыкновенной скоростью. Руки высовывались из-под рукавов мундира, панталоны почти по колено, пуговицы потускнели — одним словом, совершенно стал не похож на джентльмена и мичмана. Я заказал бы себе другой, но экзамен был назначен на десять часов следующего дня, и, следовательно, он никак не мог быть готов ко времени. Таким образом, пришлось явиться на квартердек линейного корабля, где должен был проходить экзамен, в том виде, как был. Тут было много молодых людей, пришедших с той же целью; все с удивлением смотрели на меня и, гуляя взад и вперед по палубе в новых платьях, подмигивали друг другу с таким видом, из которого я заключил, что они вовсе не расположены знакомиться со мной.
В списке имен перед моим было много других, и сердца наши бились сильнее каждый раз, как называли какое-нибудь имя и владелец его входил в каюту. Иные возвращались оттуда с веселыми лицами, и сердца наши осеняла надежда на подобное же счастье; другие выходили грустными и унылыми, и их состояние передавалось нам: мы мучились страхом и опасением.
Я не колеблясь скажу, что хотя сдача экзамена и доказывает наличие знаний, но провал вовсе не доказывает противного. Я знал многих молодых людей, не выдержавших экзамен (между тем как другие с гораздо меньшими способностями вполне успевали) потому только, что не могли оправиться от страха, внушенного предстоящим испытанием, — страха, вовсе не удивительного, если принять в соображение, что в эту ужасную минуту ставятся на карту шесть лет стараний и трудов. Наконец вызвали меня, и, задыхаясь от страха, я вошел в каюту, где очутился в обществе трех капитанов, долженствовавших решить, способен ли я занять должность в службе его королевского величества. Мой послужной лист и документы были рассмотрены и утверждены, время службы сверено, и все найдено в порядке. Мне было предложено очень немного вопросов из навигации, и по очень веской причине — большая часть капитанов смыслит в навигации очень мало или почти ничего.
Неся службу мичманами, они изучают эту науку на практике, не задумываясь о правилах, на которых основаны вычисления, применяемые ими в деле. В качестве лейтенантов они этим не занимаются и скоро все забывают. У капитанов же математические познания ограничиваются тем, что они в состоянии определить на карте положение корабля.
В управлении кораблем за все отвечает шкипер; капитаны же, не отвечая ни за что, полагаются на его расчеты. Конечно, бывают исключения, но то, что я говорю, правда, и, если бы из адмиралтейства вышел приказ переэкзаменовать всех капитанов, то хотя по маневрированию кораблем они очень хорошо ответили бы, но по навигации не выдержали бы экзамена девятнадцать человек из двадцати. Из этого я заключаю, что теперешняя система вредна для службы и что на капитане должна бы лежать в полной мере ответственность за управление ходом корабля. Давно известно, что офицеры всех прочих морских держав гораздо ученее наших, и это объясняется безответственностью наших капитанов. Так повелось с самого начала. Когда Англия только вступила на стезю морской державы, корабли для королевской службы брались из определенных на это пяти портов, а военная часть экипажа набиралась из солдат, нарочно для того посылаемых на корабли. Все корабли того времени имели экипажи, составленные из моряков со штурманами для управления кораблем. В эпоху наших кровопролитных войн с датчанами преобладала все та же система. Кажется, о графе Сандвиче говорится в летописи, что, когда его корабль тонул, он перешел на бот, чтобы водрузить свой флаг на другом корабле. Но бот его был расщеплен ядрами, и граф Сандвич утонул от тяжести своего вооружения.
Капитан, экзаменовавший меня в навигации, был очень строг, но не груб, однако. В этот экзамен не вмешивались двое других, экзаменовавших только в маневрировании кораблем Когда я ответил удовлетворительно на несколько вопросов, меня попросили встать. Капитан, попросивший меня встать, сделал это так грубо, что совершенно запугал меня; я встал, бледный и трепещущий, так как не ожидал ничего доброго от такого начала. Мне было предложено несколько вопросов из маневрирования, на которые я, без сомнения, ответил очень слабо, потому что до сих пор не могу вспомнить, что я говорил.
— Я так и думал, — заметил капитан, — это видно по наружности. Офицер, так мало заботящийся о своем платье, что не может одеться прилично даже для экзамена, всегда оказывается пустым малым, а не моряком. Можно подумать, что вы все время прослужили на катере или десятипушечном бриге, а не на первостатейном фрегате. Подойдите, сэр, я, уж так и быть, еще задам вам вопрос.