Начались еврейские погромы. Вместе с друзьями Набоков утром после погрома демонстративно заходил во все попадавшиеся ему на пути еврейские лавки и пожимал руки хозяевам.
Последней каплей, переполнившей чашу, оказалось назначение членом гитлеровского правительства и заведующим эмигрантскими вопросами убийцы отца Набокова. Владимир Владимирович с женой уехали в Прагу к Елене Ивановне, матери писателя. Это было последнее свидание Набокова с матерью. Она скончалась в 1939 году. Оттуда они отправились на юг Франции, а уже в сентябре 1938 года семья Набоковых перебирается в Париж. Владимиру Владимировичу без особого труда удалось оформить вид на жительство, но без права работать. Поэтому он вынужден давать частные уроки.
Еще в Берлине у Набоковых родился сын. Владимир Владимирович относился к нему просто-таки трепетно с первых же дней его существования; мельчайшие ощущения, оттенки, перемены, все это он фотографически запомнил на всю жизнь. «Вспомним все наши открытия: идеальную форму миниатюрных ногтей на младенческой руке, которую ты мне без слов показывала у себя на ладони, где она лежала, как отливом оставленная маленькая морская звезда; эпидерму ноги или щеки, которую ты предлагала моему вниманию дымчато-отдаленным голосом, точно нежность осязания могла быть передана только нежностью живописной дали; расплывчатое ускользающее нечто в синем оттенке радужной оболочки глаза, удержавшей как будто тени, впитанные в древних баснословных лесах… Я до сих пор чувствую в кистях рук отзывы той профессиональной сноровки, того движения, когда надо было легко и ловко вжать поручни, чтобы передние колеса коляски, в которой я его катал по улицам, поднялись с асфальта на тротуар».
В Париже Набоков закончил свой первый роман, написанный на английском языке, «Подлинная жизнь Себастьяна Найта».
Есть все основания предполагать, что, если бы не война, Набоков стал французским писателем: в Париже он начал уже писать по-французски (рассказ «Мадмуазель О», статью «Пушкин, или Правда и правдоподобие» к столетию со дня смерти поэта). Но о войне твердят уже все; кроме того, Набоков испытывает уже серьезные финансовые затруднения, жить попросту не на что.
«В годы младенчества нашего мальчика, в Германии громкого Гитлера и во Франции молчаливого Мажино, мы вечно нуждались в деньгах, но добрые друзья не забывали снабжать нашего сына всем самым лучшим, что можно было достать».
Деньги на переезд в Америку Владимиру Владимировичу пришлось занимать, а решился он туда ехать, потому что хороший его друг Марк Алданов уступил ему ожидавшую в Америке самого Алданова работу — место преподавателя в Стэнфордском университете. Одним из свидетельств того, что Набоковы очутились в отчаянном положении, стало письмо Сергея Рахманинова: «Дорогой Владимир Владимирович, только сегодня, 28 мая, узнал я о Вашем письме Л. Львову… в котором два Ваши слова «ужасная нужда» поразили меня. Я посылаю Вам телеграммой 2500 франков, которые Вы можете мне вернуть, когда слова эти потеряют свою силу. Ежели это скоро не произойдет — дай Бог, чтобы это было не так, — то не беспокойтесь. Сама мысль, что я могу помочь Вам в минуту нужды, будет мне уже наградой».
В мае 1940 года семья Набоковых на корабле «Шамплен» отплыла в Америку.
Хобби Владимира было в каком-то возрасте обычным — бабочки. Но он не оставил его в детстве, а взял с собой в жизненную дорогу. Это породило немало «веселых минут» в его жизни. Сначала в Одессе в 1918 году большевистский часовой заключил, что он сигнализирует сачком что-то судам Антанты на рейде, и намерился Набокова арестовать. Писатель чудом избежал ЧК. Затем в Приморских Альпах французский жандарм решил, что он ловит птиц на продажу. Это тоже было запрещено, хотя и не столь сурово, как шпионаж в пользу Антанты, но еще более неукоснительно. Наконец, в Америке молчаливые фермеры лишь указывали ему на табличку «Удить запрещается». Но все это его хобби дружно отрицали. Между тем Набоков имел много публикаций по энтомологии бабочек и со временем превратился в одного из мировых авторитетов по этому вопросу.
Набоков смотрел на Европу несколько свысока, не по-совковски. Вот, например, какая деталь быта производила на нас на Западе самое сильное впечатление? Правильно, ванные. Набоков же всегда возил с собой собственную резиновую ванну и приговаривал, что «ничего нет на свете грязнее французских ванных, кроме, разумеется, немецких».
Когда Набоков стал по-русски писать романы, эта изысканность не могла не проявиться. Александр Лужин, герой романа «Защита Лужина», не лучшего, но вполне характерного для писателя, играл, правда, не в бисер (как герой Германа Гессе), а в шахматы. Вернее, шахматы были не только его профессией, но и жизнью этого человека, а на все остальное его узкого существа просто не доставало. До войны Лужин был шахматным вундеркиндом, за которого светские разговоры вел отец. После революции и смерти отца ему пришлось врубаться в жизнь заново, причем в эмиграции, а это было непросто — он и разговаривать толком не умел. Ну, выступил удачно на паре турниров, умеренно прославился, а дальше-то как жить?
Агония Лужина была продлена женитьбой и женой, не то что бы любящей, но стремящейся сохранить фасад счастливого брака, хотя этому и мешала все более явная психическая болезнь мужа. Очень скоро этого толстого и неуклюжего увальня нельзя было уже демонстрировать гостям в качестве «несколько уставшей знаменитости». А вскоре не переносящий всякого общения несчастный Лужин вообще бросился с верхнего этажа их берлинского дома, где они экономии ради снимали квартиру.
Портрет героя тонок и по-своему элегантен, но расходится с шахматной правдой: гроссмейстер уровня Лужина должен был быть более агрессивной личностью, иначе международного турнира не выиграешь. Вообще ущербность гроссмейстера и некоторые перипетии сюжета (оба героя — славяне) напоминают «Шахматную новеллу» Стефана Цвейга. Революция, разгул пьяной матросни, общественные потрясения — все это оставило поразительно ничтожный след в памяти и писателя, и его героя. «… Голод, арест, Бог с ними, и вдруг — благословенная высылка, законное изгнание, чистая желтая палуба, балтийский ветер, спор с профессором Василенко о бессмертии души» — вот и весь сухой итог грозных событий, который внесла эта мрачная пора жизни в душу взрослеющего вундеркинда.
Много претензий к языку, архаизмы и англицизмы становятся из забавных порой назойливыми. Советское учреждение 30-х годов всерьез названо «присутственным местом», режиссер — «директором». В турнире Лужин набрал десять «пунктов», а не «очков», — явный губительный след англо-русского словаря, где автор искал слово «points».
В романе «Камера обскура», населенном уже нерусскими персонажами (потаскушку делят слепой богатый искусствовед и бесчестный бедный художник), проявляется нешуточная изобразительная сила. Затем в «Приглашении на казнь» Набоков полностью расстается с приметами берлинского эмигрантского быта, переселяя героя Цинцинната в очень абстрактную тюрьму. Только русское имя тюремщика Родион и отчество директора заведения Родриги Ивановича выдают связь с политической реальностью. В остальном царит бестелесная и бездуховная атмосфера крайнего неуюта, столь близкая стилю Франца Кафки — тоже человека, писавшего не на том языке, в котором приходилось жить: чешский еврей Кафка жил в Праге, но творил по-немецки. Отсюда же и неистребимый дух пародии и вызова, из-за которых оба эти художника не смогли стать нобелевскими лауреатами. Эта пародийная настройка усиливалась у Набокова еще и неудержимым стремлением к самопародии; многие герои его романов («Защита», «Камера», «Дар», «Приглашение») пишут свои «романы в романе», чаще всего откровенно пародийные, создавая как бы еще один, дополнительный, слой самоиронии.
Разумеется, западному читателю сквозь все эти интеллектуальные дебри да еще в тревожной паутине 30-х годов пробиваться было недосуг. Его волновали нацизм, кризисы, коммунизм, которые у Набокова не только не находили прямого отражения, но и существовали как бы в другом измерении. Причем нацизм, которого он долго не замечал в упор, скоро основательно вошел в жизнь, печатая шаг. А коммунизм, не утративший отвратительности, стал чем-то далеким и заграничным. В 1937 г. Набоков уехал в Париж, а через 2 года оказался еще дальше — в США. Писать Набоков стал исключительно по-английски, хотя прежде английские вкрапления в его романах были минимальны в отличие от Толстого: у того целые страницы в «Войне и мире» следуют по-французски… Это и породило в России легенду о том, что Набоков выучил английский в сорок лет — «железный занавес» родил немало утешительных легенд!