Признаюсь, это до слез тронуло меня; но мои матросы слушали его с самым стоическим хладнокровием. Двое из них перебросили его на другую сторону шканец, и прежде чем он мог опамятоваться от жестокого падения, толкнули меня в шлюпку и отвалили. Между тем несчастный подполз опять к тому же борту и на коленях снова начал кричать:

— О, пощадите, пощадите, пощадите! Ради Бога пощадите, если сами хотите быть помилованы. О, Боже! Жена моя и дети!

Мольбы его не подействовали на раздраженных матросов; наконец, он, очевидно в расстроенном состоянии рассудка, начал посылать нам проклятия, покуда мы еще не совсем отвалили от борта, и баковый матрос держался еще за него крюком. Решившись внутренно не оставлять его, хотя предвидел, что следствием этого будет возмущение моей команды, я приказал, однако ж, отвалить. Несчастный шкипер, замечая принимаемое мною тайное участие в его положении, питал еще до того времени некоторую надежду; но потом предался самому ужасному отчаянию. Он сел на курятник и, как мертвец, глядел на нас. Я никогда не видел более разительной картины человеческого отчаяния.

В это время негр Мунго, принадлежавший призовому судну, бросился из шлюпки и поплыл к нему. Схватившись за веревку, висевшую со шкафута, он влез на борт и сел возле своего хозяина. Мы кричали ему, чтобы он вернулся, грозя оставить его.

— Нет, масса, — отвечало это верное создание. — Мне не надобно жить: если не берете масса Грина, не берите и меня! Мунго давно уже живет у массы капитана. Мунго хочет и умереть с массой и возвратиться с ним в Гвинею!

Если бы я даже и сам решился оставить шкипера, то поступок бедного Мунго должен бы был побудить меня к исполнению своего долга. Полагая, что мы достаточно уже проучили его за его предательство и жестокое намерение, я приказал Томпсону, бывшему на руле, положить руль право на борт и пристать к судну. Едва успел я отдать это приказание, как три или четыре матроса вскочили с своих мест и с угрожающим видом божились, что не позволят возвратиться за шкипером, как за причиной всех их бедствий, и говорили, что они предоставляют мне, если я хочу, разделить с ним участь, но ни за что не допустить его сесть в шлюпку. Один из них, дерзновеннее прочих, хотел вырвать руль из рук Томпсона; верный моряк мой схватил его за воротник и в мгновение ока выбросил за борт. Другие бросились отмстить за свое го единомышленника; но я обнажил саблю и, приставив ее к груди первого, ближайшего ко мне бунтовщика, приказывал ему возвратиться на свое место, если не хочет быть немедленно убитым. Он слышал обо мне и знал, что я не любил шутить.

Твердость и решительность скоро усмиряют бунтовщиков. Он повиновался приказанию, но весьма угрюмо, и я слышал несколько возмутительных выражений между прочими матросами. Один из них сказал, что я не их офицер, и что я не принадлежал их фрегату.

— Это не ваше дело, и я не позволю вам рассуждать об этом, — возразил я. — У меня в кармане назначение, утверждающее меня в должности, подписанное генерал-адмиралом нашего короля и его помощниками, и ваш капитан, который вместе с тем и мой капитан, утвержден в своей должности таким же назначением. Знайте же теперь, кто предоставил мне власть повелевать вами, и увидим кто осмелится сопротивляться мне. Я повешу того на ноке рея этого гибнущего судна, прежде нежели оно пойдет ко дну.

Посмотревши потом на человека, выброшенного Томсоном из шлюпки, и который держался за борт ее, не смея влезть, я спросил его, станет ли он повиноваться мне или нет? Он отвечал, что будет и надеется получить прощение. Я сказал ему, что оно совершенно зависит от поведения его и других, и при том он должен помнить, что если наше или какое бы ни было военное судно возьмет нас, он и три товарища его не избегнут виселицы за возмущение, и что одно только будущее послушание может избавить их от наказания, если мы достигнем порта.

Слова мои подействовали на виновных; они просили прощения и уверяли меня, что постараются заслужить его будущим послушанием.

Все это происходило не в дальнем расстоянии от погибавшего судна и могло быть на нем слышимо. По усмирении матросов, ветер, бывший до того попутным, начал постепенно стихать, и слабо задул от юго-запада прямо на судно.

Я воспользовался этим и сделал им нравоучение. Тронувши несколько их чувства, я сказал им, что не знаю ни одного бесчеловечного поступка, имевшего хорошие последствия, и если бы судно или шлюпка не спасла человека, который мог быть спасен, то все возможные бедствия неминуемо начали бы валиться на поступивших так жестоко, и что потому я совершенно был уверен в неизбежности их, если б мы не были сострадательны к ближнему.

— Бог, — сказал я, — оказал нам милость, пославши прекрасную шлюпку для спасения нас от неизбежной погибели. Теперь Он как будто говорит нам: «возвратитесь к погибающему судну и спасите себе подобного страдальца».

Ветер перестал дуть по желаемому для нас направлению и обратился прямо на судно.

— Итак, — продолжал я, — торопитесь повиноваться воле Провидения; исполняйте долг ваш и уповайте на Бога. Тогда я стану гордиться, что командую вами, и буду уверен в благополучном доставлении вас в порт.

Это было минутой решительного перелома; они взялись за весла и с живостью начали гресть к судну. Бедный шкипер, бывший свидетелем всего происходившего, смотрел на свое приближающееся спасение с большим беспокойством, и едва шлюпка успела пристать к борту, он вскочил в нее, упал на колена и вслух благодарил Бога за избавление от смерти; потом бросился мне на шею, обнимал меня, целовал в щеки и плакал как ребенок. Матросы, у которых озлобление никогда не бывает продолжительно, с радушием выскочили помочь ему положить в шлюпку небольшую связку его вещей, и когда Мунго, следуя за своим хозяином, был опять посреди их, они все поочередно пожали ему руку и божились, что он непременно будет царем по возвращении в Гвинею. Мы взяли также с судна некоторые необходимые нам вещи, забытые раньше впопыхах.

Наконец, мы отвалили в последний раз и не успели отъехать двухсот сажень от суда, как оно тяжело наклонилось на одну сторону, выпрямилось и точно же так наклонилось на другую; потом, как бы одаренное жизнью и инстинктом, издало стон и погрузилось в бездонную глубину. Едва кончилась эта страшная сцена, ветер опять задул с востока.

— Смотрите, — сказал я. — Небо уже начинает покровительствовать нам. Ветер опять стал попутный.

Мы возблагодарили Бога, поставили парус и взяли курс свой на мыс Св. Фомы; после чего с веселым духом и благодарным сердцем приступили к умеренному обеду.

Погода была ясная, море довольно спокойно, и мы не очень бедствовали, имея в изобилии провизию и воду; одно опасение перемены ветра и сознание своего неизвестного положения наполняли нас трепетом. На пятый день по оставлении судна, мы увидели в дальнем расстоянии берег острова Тринидада и утесы Мартин Вас. Остров этот, находящийся под 20° южной широты и 30° западной долготы, не должно смешивать с островом того же имени, лежащим у берега Терра Фирмы, в Вест-Индии, и составляющим теперь английскую колонию.

Справившись с Горсбергом, взятым мною с собой, я узнал, что остров, к которому мы тогда приближались, сначала был обитаем португальцами, но давно уже оставлен ими. Я не переставал держать на него в продолжение ночи, покуда не услышали мы бурунов, бьющихся об утесы; тогда я привел к ветру, в намерений до рассвета продержаться у острова.

Утро представило нашему взору скалистый и опасный берег, с высокими остроконечными утесами, гордо вызывающими на бой неугомонные и свирепые волны, беспрестанно раздроблявшиеся у подножия их и отступавшие назад для нового нападения. От веков боролись они здесь и так будут ратоборствовать еще целые века, не делая никаких следов, заметных глазу человека. Пристать к такому берегу было невозможно, и мы начали держать вдоль него, в надежде сыскать какую-нибудь бухту, в которую могли бы безопасно поставить нашу шлюпку. Остров показался нам длиною миль десять. Эта была груда каменистых гор, взгроможденных одни на другие и возвышающихся на несколько сот футов над поверхностью моря. Он был неплодороден, исключая вершин гор, где несколько деревьев образовывали красивые венцы, призывавшие под свою прохладную тень, хотя об этом можно было лишь мечтать, потому что вершины эти казались совершенно недоступными. Вообще остров, по-видимому, не представлял ничего, могущего улучшить наше положение, и заставлять меня опасаться, что приставание к нему, если удастся нам найти удобное для того место, не принесет никакой пользы, между тем, как со всякой потерей времени, мы будем только бесполезно уменьшать запас нашей провизии. Казалось, на острове не было живого существа, и высадка на него была сопряжена с величайшей опасностью.