Тут была самая недопонятная загадка и парадокс. Принуждаемая обстоятельствами оставить меня, — скрыть место своего пребывания, она не только не просит денежных вспоможений для себя самой, но предлагает мне сумму, какую я захочу!.. Я пошел спать; но сон бежал от глаз моих. Мне представлялось множество догадок, и не было никого, кто бы мог решить мои сомнения. Я молил Небо об ее благополучии, дал слово в вечной верности ей и, наконец, крепко заснул. На следующее утро, простившись с прежними товарищами, я возвратился в Портсмут, не имея никакого желания видеться с отцом, с семейством и даже с прекрасной Эмилией. Узнавши, что тот самый поверенный, которому предоставлено было выдавать мне деньги, мог переслать письмо, я написал его, выразив в нем все свои чувства; и хотя не получил никакого ответа, но так как письмо не возвращалось, то заключил из этого, что оно было получено, и потом не пропускал случая посылать другие. Читатель, вероятно, поблагодарит меня за то, что я не помещаю содержания их. Любовные письма глупейшая вещь, и одни только переписывающиеся между собой находят в них смысл.

Не имея возможности видеть Евгению, я был очень рад, когда услышал, что нас посылают на действительную службу. В то время приготовлялась экспедиция в Шельду, и фрегат наш был в числе передовых; но наш лихой и любимый капитан не пошел с нами; на фрегат назначили другого капитана и прилагали все усилия к скорейшему снаряжению судна. Город был тогда так же наполнен солдатами, как Спитгед и гавань транспортами. В последних числах июля мы вступили под паруса, имея на буксире две канонерские лодки, на которые нам приказано было назначить своих людей. Я просился и получил начальство над одной из них, в надежде иметь более занятий и следовательно более развлечений, нежели на фрегате. Мы конвоировали сорок или пятьдесят транспортов, везших кавалерию, и поставили всех их благополучно на якорь у Кадзанда.

Ни одной лишней минуты не было потеряно при высадке людей и лошадей; бывшая тогда прекрасная погода и тихая вода много способствовали успешной высадке; и я никогда не видел приятнейшей и разнообразнейшей картины. Сначала посланы были на берег люди с седлами и уздами; после чего спустили лошадей в воду на подпругах, от которых они немедленно освобождались, и, очутившись на свободе, плыли к берегу, приветствуя его громким ржанием, когда вступали на землю. На пространстве четверти мили, мы видели четыреста или пятьсот лошадей, плывущих в одно время к берегу, между тем, как люди стояли у моря, ожидая их. Я никогда не видел такого нового и живописного зрелища.

Служба на канонерской лодке показалась мне очень тяжелою. Мы стояли у Батца и принуждены были всегда находиться в готовности; но по сдаче Флиссингена у нас стало более свободного времени, и мы употребляли его на добывание себе чего-нибудь для сытного стола, с которым совершенно раззнакомились в течение долгого времени. Деньга наши были израсходованы на шампанское и кларет, в чем мы не делали вовсе экономии; и немного флоринов уделялось на покупку куриц или говядины; но эти вещи доставали мы теми же самыми средствами, какими получили остров Вальхерен, то есть порохом и ядрами. Тамошние жители были весьма суровы и вовсе не расположены к мене; к тому же еще мы, не имея ничего в обмен, сами избегали бесполезных споров. Индейки часто были нами, недальновидными смертными, принимаемы за фазанов; петухи и курицы за рябчиков; домашние утки и гуси за диких; одним словом, наши беготня и прыганье через рвы, подъемы на валы были до такой степени спешны, что сам Бюффон на нашем месте не мог бы различить гуся от павлина. Ягдташи наши были столько ж вместительны, как и наша совесть; а прицел столь же хорош, как и аппетит.

Крестьяне запирали всех своих птиц и весьма щедро посылали нам проклятия. Таким образом все наше продовольствие было пресечено, и фуражировка сделалась источником затруднений, если даже не опасности. Я съехал, к счастью людей своих, на берег; опустил пулю в охотничье ружье и прицелился, по моему, в оленя, но через минуту оказалось, что это был четырехмесячный теленок. Такая ошибка могла бы случиться со всяким человеком. Убитое животное было весьма тяжело, и мы не могли целиком препроводить его на шлюпку; поэтому разрезали на две части, не вдоль спины, как делают ваши глупые мясники, но поперек, и эта метода гораздо короче и удобнее, нежели первая. Мы отправились с задними ногами, внутренностями и почкой; но прежде всего похоронили в поле голову и плечи, с намерением отрыть и взять их на следующую ночь.

С соседней канонерской лодки нас увидели и пристально наблюдали за нашими движениями, конечно, потому, что команда ее была так же голодна, как наша; они задержали одного из моих матросов, который, как дурак, разболтал нашу тайну, когда пропустили ему в горло полкружки грога. Он рассказал им, где лежала другая половина теленка, и это бессовестные мошенники отправились за ней, но ушли с носом, чего и заслуживали за свое плутовство. Фермер, которому принадлежал теленок, узнал о случившемся и, проведавши, что мы одну половину закопали в землю, достал несколько солдат, с намерением захватить нас во время ее откапывания; поэтому, когда партия, отправившаяся в сумерках с другой канонерской лодки, отыскавши место, занялась доставанием своей добычи, она была схвачена, взята в плен и отправлена в британский лагерь, оставив телятину на месте.

Не зная ничего о случившемся, мы вскоре пришли туда, сыскали ее и отправились с нею. Пленные были отосланы на флагманский корабль с обрушившимся на них подозрением. Напрасно представляли они, что не были сами смертоубийцами, но пришли только отыскать убитое другими; адмирал, человек доброго сердца, сказал им, что он находит оправдание их довольно удачно придуманной историей, но вместе с тем советует «не говорить лжи старому обманщику» и велел посадить их под арест, отдавши в то же самое время приказание сделать строгий осмотр в чулане другой канонерской лодки, с целью, если можно, найти остатки теленка. Мы предугадывали это, и потому, положивши телятину в матросский мешок, опустили ее на лотлине в воду на три сажени, где она пробыла, покуда происходил розыск, после чего вынули ее и сделали превосходный обед, за которым пили за успех оружия его величества на суше и на воде.

Я схватил вальхеренскую лихорадку; не знаю — неумеренность ли в пище или пролитие вина в честь Бахуса навлекли на меня эту болезнь и заставили отправить меня домой на одном из линейных кораблей. Может быть, как говорит Панглос, все это было к лучшему, потому что я, наверное, не мог бы оставить своих застарелых привычек, которые повели бы меня к большой неприятности, а родных и знакомых моих к огорчению, если б заставили окончить блистательное мое поприще и эти записки, поднятием автора на виселицу, подобно чучеле, по приговору следственного суда, за какую-нибудь фуражировку на земле вальхеренского фермера. Сверх того, голландцы не достойны были свободы, отказывая в нескольких курицах или куске телятины тем самым людям, которые пришли освободить их от плена. И, наконец, их вода, — и кто пивал что-либо хуже? Я же никогда не употреблял ее, когда мог достать какое-нибудь другое питье для утоления жажды. Что касается до их грязных болот и туманов, весьма хороших для таких утробистых, вечно жалующихся особ, каковы они, — то что бы могло привлечь англичанина жить посреди их, если бы не удовольствие убить француза или застрелить дичь? Отнимите это (что и сделала, наконец, сдача Флиссингена), и Вальхерен с своими воспалениями в глазах и лихорадками переставал быть местопребыванием, приличным для джентльмена. Кроме того, так как я видел, что если и было когда-нибудь намерение подойти к Антверпену, то время это прошло, и так как французы начали смеяться над нами, а мне никогда не нравилось быть предметом смеха, в особенности таких молодцов, каковы они, поэтому я без сожаления оставил место наших печалей и посрамлений.

Мне пришло на память прощание с Голландией Вольтера: «Adieu Canaux, Canardes et Canailles» — прощайте каналы, утки и канальи. Итак, я возвратился в дом отца, чтоб поступить на попечение моей сестры и удивлять соседей историею наших чудесных подвигов.