Он извинялся в принятой им смелости и сказал, что не будет долго удерживать меня.

— Вы видите, сударь, — сказал он, — что бедный товарищ мой почти вне себя от ужаса своего положения, и я этому не удивляюсь. Он совсем не похож на грубых преступников, подвергающихся казни на берегу; ни один из нас не боится умереть; но такая смерть, как эта, г. Мильдмей — быть повешену подобно собаке и служить срамом и укоризной нашим друзьям и родственникам, — вот что терзает сердца наши! Поэтому самому, дабы не поразить чувств моей бедной матери, я послал за вами. Видя, как вы кинулись за борт для спасения утопавшего, я думал, что вы не откажетесь сделать доброе дело и для другого несчастного матроса. Я сделал завещание и избрал вас исполнителем его. Я предоставил вам получить все мое жалование и призовые деньги, которые прошу вас отдать моей матери; вы отыщете ее по этому адресу. Я делаю это для того, чтобы она никогда не могла узнать историю моей смерти. Вы можете сказать ей, что я умер для блага моего отечества, и это весьма справедливо, ибо я признаю справедливость моего приговора и необходимость строгого наказания, для примера другим. Одиннадцать лет как я не видал Англии, служа все это время верою и правдою, и никогда не делал противного моему долгу, кроме одного теперешнего раза. Мне кажется, если бы добрый король наш узнал печальную историю моей жизни, он оказал бы мне милосердие, но да будет воля Божья! Я желаю теперь только одного: чтоб мы настигли неприятельский флот, и чтоб я мог умереть так, как я жил, защищая мое отечество. Но я задержал вас слишком долго. Бог благословит вас, сударь; не забудьте бедную мою мать; а меня, вы, наверное, увидите завтра поутру на баке.

Роковое утро наступило. Было восемь часов. Выпалила пушка, и сигнал для казни поднялся на вершине нашей мачты. Бедняки издали глубокий стон и воскликнули: «Боже, спаси и помилуй нас — земное наше поприще и заботы почти уже кончились! « Солдатский капитан пришел к ним, приказал отомкнуть замки, снять долой цепи и солдатским часовым вести арестантов на шканцы.

Здесь произошла тогда торжественная сцена, которую я почти не в состоянии описать… День был ясный и тихий; брам-реи поставлены были козлом на всех судах; флаги развевались; все команды, одетые в белые панталоны и синие курточки, подобно пчелам, роями висе ли на вантах и других снастях со стороны, обращенной к нашему кораблю; стража из морских солдат в ружье поставлена была на прочих судах по обеим сторонам шкафутов; но на нашем она была на шканцах. Две шлюпки с каждого корабля держались на веслах у нашего борта; на них находилось по лейтенанту и унтер-офицерский караул с примкнутыми штыками. Все люди вызваны были наверх пронзительным свистом дудок шкипера и урядников, с передачей на низ каждым команды: «Пошел все наверх, быть при наказании!»

Послышалось скорое стучание ног по трапам, но ни одного слова не было произнесено. Арестанты стояли посреди шканец. Капитан прочитал им определение военного суда и повеление главнокомандующего — исполнить приговор. По прочтении священником соответственных этому случаю молитв и псалмов, с большим чувством и благоговением, спросили несчастных: готовы ли они; оба отвечали, что готовы, но каждый просил дать ему стакан вина, и это было немедленно исполнено. Они выпили его, почтительно поклонившись капитану и офицерам.

Адмирал не вышел наверх: это было не в этикете; но арестанты просили сказать ему о их любви и благодарности; потом просили позволения взять за руку капитана и всех офицеров и, исполнивши это, объявили желание обратиться к корабельной команде. Глубокое молчание воцарилось, и не было глаза, на котором не блестела бы слеза.

Вилльям Стрендж, тот самый, который посылал за мной, сказал чистым и внятным голосом:

— Братья-сослуживцы, выслушайте последние слова умирающего человека. Мы предстоим здесь по милости некоторых из вас, безопасно стоящих теперь в толпе; вы сделали из нас глупцов, и мы сделались жертвами справедливого мщения закона.

Достигнули ли вы исполнения задуманных вами бесчестных намерений, которых последствия вы теперь видите? Гибель, вечная гибель вам и семействам вашим; вы нанесли бесчестие вашему отечеству и заслужили презрение тех иностранцев, которым предполагали сдать корабль. Благодарение Богу, что вы не успели в этом! Пусть участь наша послужит вам предостережением; и старайтесь будущими делами показать ваше раскаяние и сокрушение сердца о прошедшем.

Теперь, сударь, — закончил он, обратившись к капитану, — мы готовы.

Прекрасная эта речь из уст простого матроса должна понравиться каждому так, как она понравилась тогда капитану и офицерам корабля.

Арестантам связали руки назад, и священник пошел впереди процессии, читая отходную. Солдатский капитан, с двумя солдатскими часовыми, провожал их по правому шкафуту на бак, где на каждой стороне приготовлены были со ступеньками подмостки выше крамбол; чрез большие блоки со свитнями, привязанные на самых концах фока-рея у бугеля, продеты были веревки, один конец которых лежал на подмостках, а другой проходил вдоль рея и между сарвинь-стропов спускался в блок на палубу. Заряженная пушка в батарейной палубе, прямо под подмостками, готова была к выстрелу.

Я был при бедном Стрендже до последней его минуты; он просил меня посмотреть, чтобы петля, сделанная из куска веревки толщиной в леер белья, не была бы велика и как раз приходилась по его шее; ибо он знал людей, ужасно страдавших от недостатка этой предосторожности. Белый колпак надет был на голову каждого из них, и когда взошли они на подмостки, колпаки надвинуты были на глаза. Они пожали руку мне, своим артельным и священнику, уверяя его, что умирают с чувствами истинных христиан. После этого простояли еще с минуту, покуда веревки от рея соединили с петлей кляпышем, бывшим в ходовом конце ее; другие концы веревок держались на руках 20 или 30 человеками по обеим сторонам шкафутов, при которых находились два лейтенанта нашего корабля.

Когда все было готово, капитан махнул белым платком; пушка выпалила, и в одну минуту увидели несчастных, качающимися на ноках рея. Они были в синих курточках и белых панталонах. Оба были красивые люди. Страдания их, казалось, продолжались недолго; по прошествии часа тела спущены были на низ, положены в гробы и отправлены на берег для погребения.

По возвращении моем в Англию, девять месяцев спустя, я исполнил обещание и отдал матери бедного Вилльяма Стренджа более пятидесяти фунтов стерлингов его жалованья и призовых денег. Я сказал ей, что сын ее умер христианином и пал для блага своего отечества; после чего поспешил уйти, боясь, чтобы она не стала расспрашивать меня.

Я хочу рассказать одно происшествие, которое послужит доказательством, что казнь человека на военном судне не всегда производит надлежащее впечатление на умы молодых мальчиков.

На корабле нашем было двое из них: один сын плотника, а другой — шкипера. Вид казни удивлял и занимал их, но недостаточно поразил. На другой день, когда я лежал в каюте на кубрике, читая книгу при копеечной свечке, два эти мальчика спустились из грот-люка по канату. Не знаю, видели ли они меня и думали, что я не скажу на них, или полагали, что я сплю, но только, усевшись на самой средине бухты канатов, разговаривали некоторое время очень деятельно. Они имели с собой что-то завернутое в полосатую рубаху и носовой платок, посматривали на планки у бимсов, к которым привешивались койки, и, взявши длинную веревочку, старались продеть в одну из них, но так как не могли достать, то один влез на спину другого, продел веревочку и продетый конец опустил до канатов. После чего развернули рубаху и к удивлению моему вынули из нее трехмесячного боцманского котенка. Передние его лапки связаны были на спине, а задние вместе, и в ним прикреплено свинцовое грузило; кусок белой тряпки повязан был вокруг его головы вместо колпака.

Очевидно было, какая участь готовилась котенку, и для чего находился свинец у задних лап его. Завязавши веревочку вокруг шеи, каждый из них пожал ему лапу и как будто плакал. Потом один взял флейту и полную ее набил мукой из платка; другой держал конец веревки: всю последующую за тем церемонию они выполнили, как умели.