«Теперь, кажется, все уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно, без больших расходов и сплетен».

«Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской, насилу от нас и вести доходят».

Через полтора месяца и теща получила письмо: «…Я был вынужден оставить Москву во избежание всяких дрязг, которые под конец могли лишить меня не только покоя; меня расписывали моей жене как человека гнусного, алчного, как презренного ростовщика, ей говорили: ты глупа, позволяя мужу, и т. д. Согласитесь, что это значило проповедовать развод. Жена не может, сохраняя приличие, позволить говорить себе, что ее муж бесчестный человек, а обязанность моей жены — подчиняться тому, что я себе позволяю. Не восемнадцатилетней женщине управлять мужчиной, которому 32 года. Я проявил большое терпение и мягкость, но, по-видимому, и то и другое было напрасно. Я ценю свой покой и сумею его обеспечить.

Когда я уезжал из Москвы, вы не сочли нужным поговорить со мною о делах; вы предпочли пошутить по поводу возможности развода или что-то в этом роде. Между тем мне необходимо окончательно выяснить ваше решение относительно меня. Я не говорю, что предполагалось сделать для Натали, это меня не касается, и я никогда не думал об этом, несмотря на мою алчность. Я имею в виду 11 тысяч рублей, данные мною взаймы. Я не требую их возврата и никоим образом не тороплю вас. Я только хочу в точности знать, как вы намерены поступить, чтобы я мог сообразно этому действовать…»

Письмо дышит раздражением. Пушкина тяготили невозвращенные долги — их набиралось до 25 тысяч. Он лихорадочно дописывал свои сказки. А в это время «Наталья Николаевна сидела обыкновенно внизу за книгою», — вспоминала А О. Смирнова-Россет, фрейлина императрицы и близкая приятельница Пушкина, которая славилась своим умом и образованностью и зачастую бывала первой читательницей и ценительницей произведений поэта. В своих записках-воспоминаниях она запечатлела любопытные подробности домашней атмосферы молодой четы.

О Натали она писала в слегка пренебрежительном тоне. Смирнова не могла не ревновать Пушкина к жене, ведь та, как супруга, сумела бы заменить ее в соблазнительной роли первой ценительницы известнейшего поэта, на которую она претендовала.

«Когда мы жили в Царском Селе, Пушкин каждое утро ходил купаться, после чая ложился у себя в комнате и начинал писать. По утрам я заходила к нему. Жена его так уж и знала, что я не к ней иду. — „Ведь ты не ко мне, а к мужу пришла, ну и пойди к нему“. — „Конечно, не к тебе, а к мужу. Пошли узнать, можно ли войти“. — „Можно“. С мокрыми, курчавыми волосами лежит, бывало, Пушкин в коричневом сюртуке на диване. На полу вокруг книги, у него в руках карандаш. „А я приготовил кой-что прочесть“, — говорит. „Ну читайте“. Пушкин начинал читать (в это время он сочинял всё сказки). Я делала ему замечания, он отмечал и был очень доволен. Читал стихи он плохо. Жена его ревновала ко мне. Сколько раз я ей говорила: „Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, — разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня“. — „Я это хорошо вижу, — говорит, — да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает…“»

На долю Смирновой-Россет и в дальнейшем выпадали «вершки» праздничного — после вдохновенных поэтических трудов — общения с Пушкиным. «Корешками» была вынуждена довольствоваться Натали. Те долгие для нее часы одиночества, когда муж вдохновенно исписывал лист за листом своим характерным почерком, сливались в недели, недели в месяцы… Основные черты семейного уклада сложились, видимо, в первое же время супружеской жизни, начиная с Царского Села. Но обратим внимание на свидетельство дочери Н. Пушкиной от второго брака:

«Когда вдохновение снисходило на поэта, он запирался в свою комнату, и ни под каким предлогом жена не дерзала переступить порог, тщетно ожидая его в часы завтрака и обеда, чтобы как-нибудь не нарушить прилив творчества. После усидчивой работы он выходил усталый, проголодавшийся, но окрыленный духом, и дома ему не сиделось. Кипучий ум жаждал обмена впечатлений, живость характера стремилась поскорей отдать на суд друзей-ценителей выстраданные образы, звучными строфами скользнувшие из-под его пера.

С робкой мольбой просила его Наталья Николаевна остаться с ней, дать ей первой выслушать новое творение. Преклоняясь перед авторитетом Жуковского или Вяземского, она не пыталась удерживать Пушкина, когда знала, что он рвется к ним за советом, но сердце невольно щемило, женское самолюбие вспыхивало, когда, хватая шляпу, он с своим беззаботным, звонким смехом объявлял по вечерам: „А теперь пора к Александре Осиповне на суд! Что-то она скажет? Угожу ли я ей своим сегодняшним трудом?“

— Отчего ты не хочешь мне прочесть? Разве я понять не могу? Разве тебе не дорого мое мнение? — И ее нежный, вдумчивый взгляд с замиранием ждал ответа.

Но, выслушивая эту просьбу как взбалмошный каприз милого ребенка, он с улыбкой отвечал:

— Нет, Наташа! Ты не обижайся, но это дело не твоего ума, да и вообще не женского смысла.

— А разве Смирнова не женщина, да вдобавок красивая? — с живостью протестовала она.

— Для других — не спорю. Для меня — друг, товарищ, опытный оценщик, которому женский инстинкт пригоден, чтобы отыскать ошибку, ускользнувшую от моего внимания, или указать что-нибудь ведущее к новому горизонту. А ты, Наташа, не тужи и не думай ревновать! Ты мне куда милей со своей неопытностью и незнанием. Избави Бог от ученых женщин, а коли оне еще и за сочинительство ухватятся, — тогда уж прямо нет спасения…

И, нежно погладив ее понуренную головку, он с рукописью отправлялся к Смирновой, оставляя ее одну до поздней ночи, с своими невеселыми, ревнивыми думами.

Хотя в эту отдаленную эпоху вопроса феминизма не было даже в зародыше, Пушкин оказался злейшим врагом всяких посягательств женщин на деятельность вне признанной за ними сферы. Он не упускал случая зло подтрунить над всеми встречавшимися ему „синими чулками“, и, ярый поклонник красоты, он находил, что их потуги на ученость и философию только вредят женскому обаянию…»

Дочь «друга и товарища» Александра Сергеевича О. Н. Смирнова записала такую историю царскосельских времен: «Раз, когда Пушкин читал моей матери стихотворение, которое она должна была в тот же вечер передать Государю, жена Пушкина воскликнула: „Господи, до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!“ Он сделал вид, что не понял, и отвечал: „Извини, этих ты не знаешь: я не читал их при тебе“. — „Эти ли, другие ли — все равно. Ты вообще мне надоел своими стихами“. Несколько смущенный, поэт сказал моей матери, которая кусала себе губы от вмешательства: „Натали еще совсем ребенок. У нее невозможная откровенность малых ребят“. Он передал стихи моей матери, не дочитав их, и переменил разговор».

Кажется, чего тут странного: невозможно целыми днями слушать стихи, стихи, стихи, пусть даже и самого Пушкина! Но на подобных историях, как дрожжи, возрастали предвзятые умозаключения и нелестные мнения, будто Натали «его не понимала и, конечно, светские успехи его ставила выше литературных». Попытаемся защитить от нападок «опытных оценщиков» жену поэта, которая не только сидела с книгой в руках, пока муж трудился над очередным шедевром, но и прилежно переписывала черновики Пушкина и необходимые ему документы. Это она переписала набело еще не изданный «Домик в Коломне», сняла копию с «Секретных записок Екатерины II», сделала выписки из «Журнала дискуссий».

Режим жизни на даче был довольно монотонным. Пушкин весь день работал, потом спускался к обеду — достаточно безыскусному: ели зеленый суп с крутыми яйцами, рубленые котлеты со шпинатом или щавелем и любимое варенье из крыжовника на десерт. Часов в пять-шесть, когда спадала жара, молодые отправлялись на прогулку, являя собой несомненную достопримечательность Царского Села. В это время «многие нарочно ходили смотреть на Пушкина, как он гулял под руку с женой, обыкновенно вокруг озера. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе и на плечах свитая по-тогдашнему красная шаль».