Успокоившись, Оля вытерла глаза, улыбнулась. И показалось изумленной хозяйке, будто солнечный луч проник в землянку.

Оля помнила отдельные чувашские слова, которым ее научил Румаш, но побоялась, что скажет что-нибудь не так, заговорила по-русски. Слово «письмо» во время войны стало понятно всем. «Тражук… Румаш… Письмо» — эти слова помогли Сабани уловить смысл речи майры.

— Письмо пур, пур, — ответила она обрадованно, — Румаш письмо пур, Хамушла Тражук пашул.

Оля сообразила: письма от Румаша были, но они отосланы в Камышлу, к Тражуку.

Оля решила вернуться дорогой Румаша, вброд через Ольховку. Удивленные чулзирминцы долго смотрели вслед русской девушке, которая, не глядя на вечер, углубилась в лес.

На том берегу сестру встретил Илюша. Он выслушал рассказ Оли.

— Теперь скажу, что мне давно пришло на ум. Наш одноногий почтальон ненадежный. Пьет семь, а то и восемь раз в неделю. Не подносит ли ему Васька, чтоб перехватывать письма? Пойду-ка, вытряхну паршивую душонку из хромого Афоньки.

— Можешь зря обидеть человека, — остановила его Оля. — Сначала дождемся Тражука. Если надо будет, я сама попытаю дядю Афоню.

…Тражук вернулся в село. Загорелый, обветренный и запыленный, не желая попадаться людям на глаза, он проехал задами. Распрягая двуколку, возясь с лошадью, сбруей, он не замечал, что кто-то за ним наблюдает. А если б заметил, пожалуй, не смог бы даже лошадь распрячь.

Уксинэ, случайно оказавшаяся на заднем дворе, хотела сказать свое обычное: «Здравствуй, Тражук мучи!» — и добавить что-нибудь вроде: «Ты почернел, как цыган. Иди окунись в Ольховку, отмойся». Но что-то ее удержало.

Вдруг чем-то напомнил ей бедный парень того, бывшего друга ее брата, Леонида. И впрямь, похож. Только чуть повыше ростом да пошире в плечах… Девушка вдруг смутилась, будто впервые разглядела этого ладного и даже симпатичного парня. Осторожно ступая, она тихо прошла во внутренний двор.

Тимук в течение целого месяца не нашел нужным сообщить Тражуку о возвращении Симуна. Об этом Тимук пробурчал лишь в последний момент, когда Тражук уже забрался на двуколку.

Прежде чем повидаться с Симуном, Тражук решил помыться, поспешил домой. Мать встретила его рассказом о вчерашнем посещении молодой майры. Вот то да! Оля не получает писем от Румаша. Что за черт! Надо бежать в, Сухоречку, утешить Олю.

Тражук засунул в карман все письма друга и поспешил в Сухоречку, тропой Румаша, не подозревая, что она когда-то была и тропою Симуна.

19

Румаш не забыл Олю. Он тоже страдал от разлуки и, оставшись наедине, запевал песню:

Дальше в этой песне были такие глупые слова, что продолжать не хотелось.

В Базарвой Ивановке, когда он вернулся из Чулзирмы после троицы, Румаша ждали большие перемены. Магазин Еликова стоял заколоченный. На окнах еликовского дома тоже красовались крест-накрест прибитые тесины.

Румаш долго стоял перед воротами покинутого дома. Из столбняка его вывел голос еликовского соседа, тоже торгаша, по прозвищу «Грязный Барии».

— Что, Василь Ванч, не ожидал?

— Да как же так! Куда же он? — очнулся Румаш. — Что ему, черту пузатому, не хватало тут?! И как он мог подняться с места со своей десятипудовой тушей!

— Бывает — и верблюд летает, — осклабился Грязный Барин.

Верблюд, оказывается, полетел за молодой верблюдицей, сбежавшей с черкесом.

Грязный Барин тут же предложил парню работу у себя в базарные дни.

— Надумаю — обязательно приду к вам. Пока отдохну недельку, — Румаш подарил купцу дежурную улыбку приказчика.

«Черта лысого приду, — подумал Румаш. — Не хватало, чтоб меня прозвали слугой Грязного Барина».

Вот и свободен Румаш, как вольная птица. Лети в любую сторону. А зачем в любую? Ему нужна свобода, чтоб лететь только в одну сторону — на запад, в Каменку, к Оле. И вообще, каждый летит только в ту сторону, куда его тянет или куда его толкает нужда.

«Нет, человека с птицей не сравнишь. А птица? Так уж вольна ли она в своем полете? Весной летит на север, осенью — на юг, через моря и горы. Клевещут люди на птиц: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Знает она и заботы и труд. Строит гнездо, высиживает птенцов, добывает корм прожорливым птенцам…

Корм! Мне тоже надо думать о корме и для коровы, и для себя, и для всей семьи. Никуда не уйдешь от этого, не полетишь на запад.

Эх, скорее вернулся б отец! Пришел же домой дядя Глухан.

От отца пришло письмо из Самары. Ехал он домой, но… Вот это и непонятно Румашу; зачем задержался. Просит сына потерпеть еще немного (а сколько надо ждать, не пишет толком), не уходить от старого хозяина, а будет плохо у Еликова, советует обратиться к куманьку Гурьянову, он-де поможет. Письмо отца с упоминанием о всесильном куманьке пришло вовремя. Сам бы Румаш не подумал о Гурьянове, забыл он о «родстве» своей семьи с семьей знатного человека.

Побыв дома неделю, заготовив сена для коровы, Румаш отправился наниматься к купцу. Рядиться о плате с ним не пришлось. Николай Петрович встретил Румаша приветливо. О деле заговорил сам:

— Будешь жить у меня, а работать в лучшем ивановском мануфактурном магазине Белобородова. Плату тебе положу не деньгами. Деньги теперь тьфу-у! Бумажки. Дешевеют с каждым днем. Буду отпускать тебе каждый месяц пуд муки, два фунта сахару. Столько же соли и три фунта керосину. Ну и деньжат немного — на семечки.

Столько бы сам Румаш не запросил. Благообразный, как Мурзабай, Гурьянов парню понравился.

Гурьянов раньше дружил с Кириллом Морозом, через него познакомился с отцом Румаша и породнился с ним; шорнику была оказана честь быть крестным отцом внука Гурьянова. Отец Румаша с умыслом согласился, чтоб встречаться у кума со своим единомышленником Морозом, не вызывая ничьего подозрения. Теперь не было нужды скрывать политических убеждений, и Гурьянов встал во главе ивановских эсеров.

Да, многое изменилось в Ивановке за три недели! Купцы и купчихи перестали грызть семечки у дверей лавок. Лавочники, собираясь, судачат теперь о делах, далеких от торговли. Их волнуют события в Питере, Оренбурге и на фронтах…

Что там торгаши! Все жители села — мужики и бабы, стар и мал — как будто белены отведали: стали разговорчивы, крикливы, непоседливы.

Даже безответная мачеха Румаша — Лизук, знающая не более десятка русских слов, стала ходить на бабьи сходки. А этот одиннадцатилетний тихоня Тарас! Однажды вернулся домой с разбитым носом, без переднего зуба. Не скулит, чертенок, а сопит и помалкивает. Еле дознался Румаш, что братишка пострадал «за идею», вступился за своего уехавшего в Оренбург учителя Михаила Петровича, которого Семка Золотых обругал слугой антихриста и немецким шпионом.

Румаш ко всему прислушивался и держал пока язык за зубами. Для него теперь яснее ясного: Кояш-Тимкки был большевиком, а Кирилл Мороз — эсером. Гурьянов и все торгаши тоже эсеры. А отец? Наверняка большевик! Недаром еще тогда, уходя на войну, говорил, что правда на стороне Тимкки, велел слушаться его и жить, как он.

Гурьяпов управлял всеми делами купца Белобородова в Ивановке. Сам купец жил в уездном городке Стерлибаше и в Ивановку наезжал редко.

Румаш служит и Белобородову и его приспешнику Гурьянову: день торгует в магазине купца, а утро и вечер обихаживает хозяйство его управляющего. В душе Румаш так и называет своих хозяев: большим буржуем и маленьким буржуйчиком. Словечки эти он не сам придумал. Их подсказал ивановский большевик Егор Клейменкин, а для Румаша — дядя Гора.

Когда фронтовик Клейменкин появился в селе, осиное гнездо торгашей сердито загудело. Клейменкин-то, говорят, никого не боится, честит именитых людей села. Торгаши стали поговаривать о красном петухе: то ли хотели подпалить избенку большевика-антихриста, то ли боялись, что тот сам пустит но Ивановке красного петуха.