Беспечно веселый Мюрат надел свою самую яркую форму, Я припоминаю розовые брюки, небесно-голубой мундир, сбитую набекрень шляпу, украшенную пером цапли. Он выглядел так красочно, таким франтом, что неаполитанцы с первого взгляда стали его обожать. Однако я скоро убедилась, что местная аристократия ненавидела французов. Их, по-видимому, очень радовало затруднительное положение, в котором мы оказались по приезде на место. Дорогой братец увез все, представлявшее хоть какую-то ценность, с собой в Испанию. Королевский дворец в Неаполе стоял полностью оголенным, будто разграбленный вражеской армией.

Перед нами встала трудная задача: придать дворцу более или менее королевский вид. Жозефина, узнав об этом, смеялась от души, а Жозеф, которого я ругала на чем свет стоит, прислал из Испании письмо с извинениями. Он, мол, полагал, что я захвачу из Парижа всю свою великолепную мебель.

Этим он коснулся весьма больного вопроса. Я очень гордилась жизнью в Елисейском дворце и приобретенной во Франции другой собственностью, теперь поступившей в императорскую казну — условие, поставленное Наполеоном за передачу мне Неаполя. Полагалось, что в порядке возмещения я стану получать полмиллиона франков в год, но я так и не увидела ни франка, Будучи неаполитанской королевой, я должна была существовать на собираемые с подданных налоги. Как и все Бонапарты, за исключением мамы, а позднее и Люсьена, я постепенно привыкла к крупным подачкам Наполеона и рассчитывала на них.

Радовалась неаполитанская аристократия и другому, уже более серьезному нашему затруднению. Официально, в соответствии с императорским указом, мы являлись королем и королевой Неаполя и Сицилии, однако Сицилию заняли англичане. Но еще унизительнее было то, что английские войска захватили лежащий в Неаполитанском заливе прелестный маленький остров Капри.

К счастью, Мюрату удалось организовать успешную атаку на Капри. Воодушевленный победой, он двинул армию на юг, готовясь к наступлению на Сицилию. Бедный честолюбивый Мюрат! Наполеон запретил высаживаться в Палермо. Он боялся, что британцы хорошо приготовились к нападению, а точнее, что это маневр заставит британский флот покинуть испанские воды.

Мюрат, страстно желавший быть самостоятельным королем, почувствовал разочарование и впал в мрачное настроение.

Между тем я занялась организацией своего двора в Неаполе и настолько преуспела, что Наполеон обвинил меня в попытке соперничать со строгим этикетом и официальным церемониалом Тюильри. Если он когда-либо нанесет официальный визит Неаполю, ответила я, то ему будет приятно отметить благородство, которое придают дворцу гофмаршал, церемониймейстер, старший егерь, фрейлины, множество дворцовых слуг, конюших и небольшая армия пажей. Но и в этих условиях — как все-таки странно устроена человеческая натура — я начала скучать по Тюильри, но больше всего опасаться, что мое отсутствие, роскошная изоляция, приведет к утрате моего влияния на могущественного брата. Я стала чувствовать себя подобно изгнаннику, хотя и очень гордилась своей ролью неаполитанской королевы. Однако это чувство исчезло после поражения австрийцев в битве при Ваграме. Этому способствовало то, что меня и Мюрата пригласили в Париж, но не для того, чтобы обсуждать дела Неаполитанского королевства, а чтобы присутствовать на последнем акте семейной войны — разводе с императрицей Жозефиной.

Бедная Жозефина! Тогда ни я, ни остальные члены семьи Бонапартов не испытывали чувства жалости к ней, но теперь, когда прошлое перестало иметь значение, когда и она и Наполеон мертвы, мне жаль ее. Я даже слегка ненавижу Наполеона: нет, не за то, что он развелся с Жозефиной, а за то, как он это сделал. Наполеон по-прежнему любил ее какой-то странной, необычной любовью и тем не менее он унизил ее на глазах у всех нас и заставил страдать от последствий потрясшего, по его мнению, весь мир события, вызванного неуемным желанием сотворить родного сына, который унаследовал бы от него французский трон.

Фактически Наполеон назвал наше сборище семейным советом, который должен был, как он настаивал, воздать почести Жозефине за ее отважный и бескорыстный акт самоотречения. Я сказала «на глазах у всех нас», но когда мы пятнадцатого декабря тысяча восемьсот девятого года собрались в большом кабинете Тюильри, с нами не было двух членов нашей семьи — Люсьена и Элизы. Еще раньше Наполеон предложил Люсьену португальскую корону, но за свои страдания, продиктованные чувством клановой привязанности, услышал только насмешки.

В тот период Люсьен жил в Англии и, благодаря известной оппозиции Наполеону, являлся в этой вражеской стране почетным и уважаемым «пленником». Элиза же была беременна и слишком больна, чтобы перенести путешествие от Тосканы до Парижа. Наполеон сделал ее великой герцогиней Тосканской. А теперь мои воспоминания о том, что произошло в большом кабинете.

Пока меня не было в Париже, Жозефина согласилась на развод по взаимной договоренности. Церемония — если эту процедуру можно так назвать — состоялась в девять часов вечера. Все явились, разумеется, согласно приказу императора, в полной парадной форме, Дворец был ярко освещен. Евгений Богарнэ, которому выпала обязанность сопровождать свою мать, пожаловался ей на ненужную иллюминацию. Мужественная женщина постаралась не обращать на это внимания и объяснила, что император всегда любил помпезность и внешний эффект.

— Самым большим огорчением для него, — добавила она, — при условии, что душа останется жить и после смерти, явится то обстоятельство, что он будет лишен удовольствия руководить своими собственными похоронами.

Жозефина осталась верна самой себе и держалась мужественно. Она вошла в большой кабинет, именуемой также тронной залой, в сопровождении сына Евгения и дочери Гортензии. Выглядела она — одетая во все белое, без ювелирных украшений и без малейших следов румян на щеках, — удивительно спокойной и величавой. Как заявила она Гортензии, впервые в жизни она сочла необходимым появиться в обществе естественно бледной. Сидевший в кресле с подлокотниками Наполеон был тоже до трагичности бледен и судорожно сжимал миниатюрные руки.

Рядом с ним — наша мама, «императрица-мать». Евгений подвел Жозефину к третьему. Правящие монархи рода Бонапартов, и я в том числе, расположились в простых креслах, а остальные члены клана и немногие официальные лица — на обыкновенных стульях.

Начать представление предстояло императору. А пока мы сидели молча, сознавая напряженную, неестественную атмосферу, особенно когда, наконец, в зал вошли эрцканцлер и министр иностранных дел.

Как-то нерешительно Наполеон поднялся и обратился к эрцканцлеру. Для него была заготовлена речь, но он проигнорировал ее, напомнив мне актера, внезапно забывшего авторские строки и вынужденного импровизировать.

— В это печальный момент, который я буду помнить до самой смерти, — заявил Наполеон, — я с нежностью думаю о моей горячо любимой жене. Память о многих годах моей жизни, которые она сделала такими счастливыми, навсегда сохранится в моем сердце.

Наполеон еще больше побледнел и остановился, затем с чувством продолжил:

— Я сам короновал ее и никогда не отниму у нее этой короны. В соответствии с моим желанием она должна и впредь сохранить свое положение и титул коронованной императрицы. Но превыше всего прочего мне хотелось, чтобы она не усомнилась в искренности моих чувств и всегда помнила обо мне как о своем лучшем друге… У меня все, — резко оборвал он и сел.

Теперь наступила очередь Жозефины. Не ожидая приглашения, она встала и взяла у эрцканцлера приготовленную для нее речь, которая, однако, была написана ее почерком и на ее собственной, особого сорта бумаге. Я подумала, что, переписывая текст выступления, она, вероятно, там и сям вносила изменения в отдельные формулировки. Мы все смотрели на нее с любопытством, и она начала ясным, звонким голосом:

— С позволения августейшего и любимого супруга я объявляю, что, поскольку у меня нет надежды родить ему детей и, таким образом, соответствовать требованиям его политики и интересам Франции, я хочу представить величайшее доказательство моей преданности и любви, которое когда-либо существовало.