— Не забывайте, — заметил Бриггс, — что Джок был коммунистом. Пусть их у нас немного, а они кого хочешь могут завести, даже социалиста — я про нынешних социалистов говорю, — для Джока это была не политика, а религия, вот именно — религия.

Сэр Невилл с симпатией посмотрел на Бриггса. Вот, пожалуйста, — старый простак, у которого своя голова на плечах и который героическими усилиями почти добивается того, что его понимают.

— То есть; по-вашему, коммунизм заменял ему веру в бога? — спросил Крэмп. «Ну и идиот же ты, Крэмп! Ведь своим лицемерным вопросом ты убил всю простодушную непосредственность сделанной Бриггсом оценки!»

— Мне трудно сказать, сэр, поскольку в его душу влезть я не мог, да и поздно уже…: — Но в любом случае впечатление складывалось именно такое? «Это уже лучше, Крэмп, но напортил ты все же здорово».

— У меня да.

— Ясно. Не могли бы вы припомнить, как именно он провоцировал подсудимого?

— Да нет… — Бриггс старался припомнить. — Нет… Но он точно подзуживал его. Это все видели, но только мы все тогда не очень… Нет, точных слов я не припомню…

Выступая в собственную защиту, Крамнэгел проявил склонность к словоохотливости. Но ведь он совсем не привык ни к выступлениям в подобном качестве, ни к манере давать суду показания по возможности односложно — для того, по всей вероятности, дабы обезопасить невежд и возложить всю тяжесть их оправдания или обвинения на плечи тех, кто умеет красноречиво выступать в суде, и черт с ними, с теми фактами, на которые нельзя ответить просто «да» или «нет». Поэтому Крамнэгел то и дело игнорировал требования судьи лишь подтвердить или отрицать тот или иной факт и напористо ввязывался в словесную баталию. Он не привык к тому, чтобы с ним обращались как с дураком, и не имел желания подвергаться надобному эксперименту в столь ответственный момент, когда решается его судьба. И ни молоток судьи, ни грозные предупреждения не могли остановить Крамнэгела. Поэтому открытые и бурные столкновения между чванливым величием суда и бурным негодованием обвиняемого в убийстве казались временами просто неизбежными.

— Можете ли вы припомнить, как именно он вас провоцировал? — спросил Крамнэгела Крэмп.

— А то нет. Вы как думали? — пролаял Крамнэгел.

— Вовсе не следует прибегать к подобному тону, — упрекнул его судья.

— А вас никогда не привлекали по обвинению в убийстве, ваша честь? Нет? Так вот, если б привлекли, да еще по сфабрикованному… — Молоток: тук, тук тук. — Да дайте же договорить! По сфабрикованному, подтасованному обвинению… — Тук! тук! — … вы б любой тон испробовали… — Фортиссимо —… чтоб посмотреть, от какого будет больше толку!

— Если вы не прекратите, я обвиню вас в неуважении к суду! — крикнул судья.

— Нашли чем пугать, меня вон по обвинению в убийстве судят! — Крамнэгел огляделся по сторонам, ожидая одобрения проявленной им иронии, но обнаружил лишь послушную и исполненную благоговения публику. — Надо же, что за чучела, — пробормотал он.

— Не могли бы вы описать некоторые из провокаций, о которых вы упоминали? — спросил Крэмп.

— Мне что, опять разрешается говорить только «да» и «нет»?

— Я настоятельно рекомендую вам изменить тон и поведение, — заявил судья, — в особенности по отношению к вашему собственному адвокату. Мы ведь здесь для того, чтобы помочь вам, в рамках, разумеется, предъявленного обвинения.

— Ну да, конечно, я и забыл совсем, — ответил Крамнэгел, проявляя свое оригинальное чувство горького юмора.

— Да не заводись ты так, Барт, — пробормотала Эди. Сидевший подле Эди майор Батт О'Фехи обнял ее за плечи, философски покачал головой и глубоко запустил зубы в свою жевательную резинку.

— Вы хотите знать, что сказал мне тот старикашка? — спросил Крамнэгел.

— Что ж, я помню, как он обозвал демократию гнилым орехом.

— И что же, по-вашему, он хотел этим сказать? — осведомился Крэмп.

— А разве и так не ясно? — Крамнэгел набычился, не веря собственным ушам.

— Я хотел бы знать, как истолковали его слова именно вы.

— По-моему, он хотел сказать, что демократия окочурилась, что демократия обделалась, что демократия — выжатый лимон. Продолжать или хватит?

— Делал ли он какие-либо специфические антиамериканские заявления?

— А то нет! Он заявил, что Соединенные Штаты вторгались в Россию. Заявил, что нам нечего делать во Вьетнаме. Заявил, что он — коммунист. — Но здесь Крамнэгел запнулся. Он вдруг понял, что все это звучит не очень-то провокационно. И сменил тон.

— Дело не в том, что, а в том, как говорил, вы уж мне поверьте. Да он просто издевался и все пытался меня уесть, ясно, нет? У нас дома всегда предупреждают и дипломатов и военных, что в некоторых зарубежных странах, где, значит, люди нам здорово завидуют, такие вещи часто случаются. Перед отъездом за границу у нас даже брошюрки такие выдают, вроде «Как быть хорошим американцем за границей». Там сказано: «Помните, что каждый гражданин является таким же послом нашей страны, как и любой аккредитованный посол США». Именно так и сказано, я сам видел такую брошюрку, и я, значит, изо всех сил старался делать то, что там рекомендуется, только, видно, так уж люди устроены, — стоило мне услышать, как поносят мою страну, да еще кто? — человек, открыто признавшийся, что состоит членом коммунистической партии… и при этом еще и атеист — да, вот еще, он к тому же атеист: мол, на бога и на молитвы у него нет времени, прямо так при всех и заявил! — Крамнэгел понизил голос, как нашкодивший ребенок. — Ну а тут еще виски с пивом и незнакомая обстановка… да просто отсутствие должного самоконтроля — вот и все дела… Так что, когда старик сунулся в карман, я и подумать толком не успел: у нас ведь в полиции, пока не дослужишься до руководящей работы, все время приходится заниматься огневой подготовкой, но я, даже когда стал начальником полиции, все равно ее не бросил, до сих пор раза два в неделю хожу в спортзал, чтоб, значит, сохранять форму, и в тир хожу обязательно, может, я и впрямь чересчур активен для своего положения — кто знает… Ну, в общем, как я увидел, что тот старик лезет в карман за пушкой — я ведь честно думал, что за пушкой, — ну, я и не стал колебаться.

— Во дает!.. — пробормотал Батт О'Фехи.

— О Батт, он может быть таким великолепным! — проворковала Эди. — Я так люблю его!

— Знаю, милая, знаю.

— И такое с вами случилось впервые в жизни? — спросил Крэмп.

— Нет, сэр, — отвечал Крамнэгел.

Судья выпучил глаза и наклонился вперед.

— Не будете ли вы любезны изложить суду обстоятельства, при которых имело место предыдущее происшествие подобного рода? — попросил Крэмп.

— Пожалуйста… Дело было в конце сороковых… в сорок восьмом — сорок девятом, где-то в этом районе… Я, значит, дежурил по участку в деловой части нашего города, а там тогда жуть что творилось… Ну, знаете, ребята из армии возвращались, обученные убивать, а тут ночью податься некуда, днем скучища… ну и мы, конечно, начеку. И вот, значит, на углу Монмут и Седьмой, где ювелирный магазин Зиглера — он там и теперь стоит, — вижу, молодой парень лет двадцати, светловолосый и коротко остриженный, пулей вылетает из двери магазина и бежит по тротуару. Я ведь таких случаев в кино сколько угодно видел, публика тоже — поэтому уже и начала терять к нам доверие. Я и подумать не успел, как револьвер оказался у меня в руке и начал плевать свинцом, а этот юноша — Касс Чокбэрнер его звали, по гроб не забуду — уже лежит на тротуаре метрах в десяти от собственных мозгов. Вот, кажется, и все.

— Он ограбил ювелирную лавку? — спросил судья с жадностью ребенка, слушающего сказку на ночь.

Как было бы легко и приятно ответить «да»!

— Нет, сэр, не ограбил. Он… — Крамнэгел запнулся. Касс Чокбэрнер и старый Джок начали сливаться в его мозгу воедино, в один тяжкий крест, который теперь не снимешь с плеч. — Он только… только обручился, сэр… ваша честь… и просто зашел в лавку купить к свадьбе кольцо, сэр… У него был отличный послужной список, и он собирался жениться на прекрасной девушке… А я его убил, ваша честь.