Клайв Льюис заметил, что «почти все христианское богословие можно вывести из двух положений: а) люди склонны к грубым шуткам и б) смерть наводит на них особый, жуткий страх. Грубые шутки свидетельствуют о том, что мы — животные, которые стыдятся своего начала»[13]. Многие из них связаны с телесными выделениями и размножением, то есть, с двумя самыми естественными природными процессами на земле. (Овцы не уединяются, чтобы сходить в туалет, да и бараны, занимаясь сексом, не краснеют.) Мы же, люди, говорим об этих биологических функциях не иначе как с ухмылочкой, изъяснемся двусмысленностями, словно речь идет о чем–то неестественном, даже комическом.

К смерти мы тоже подходим иначе, чем животные. Смерть в природе — нечто естественное, она абсолютно в порядке вещей. Она шокирует лишь нас, людей. Лишь мы уделяем ей столько внимания, словно не можем с нею свыкнуться. Мы наряжаем трупы в новую одежду, бальзамируем, хороним в воздухонепроницаемых гробах и бетонных склепах, чтобы остановить естественное разложение. Нечто в нас противится самому факту смерти.

Эти две «неестественные» реакции недвусмысленно намекают на существование иного мира, намекают, что наш подлинный дом — не здесь. Нас влечет к чему–то более высокому и более долговечному. И хотя в наших клетках могут найтись следы звездной пыли, мы несем в себе еще и образ Бога, сотворившего звезды.

Меня мучает противоречие. С одной стороны, как я уже объяснил, редукционистская картина мира кажется мне весьма сомнительной. Вести о трансцендентном пробуждают мою духовную интуицию. Следуя ей, я могу найти хотя бы частичную разгадку бытия. Почему мы здесь? Потому что мы — творение Божие, незаконченный шедевр, в завершении которого и сами играем решающую роль.

С другой стороны, с трудом верится, что люди с их вопиющим несовершенством связаны со сверхъестественной реальностью. Мы — образ Божий, но мы лысеем, страдаем от геморроя, старческой дальнозоркости, остеопороза и сотен других болезней, не говоря уже о нравственном несовершенстве. Химические вещества, из которых состоят наши тела, стоят копейки. И все же апостол Павел пишет, что тело может стать храмом Духа Божия (1 Кор 3:16–17). Но как может сверхъестественный мир найти обитель в земной оболочке?

Поскольку мы — существа из плоти и крови, Бог работает с нами на материальном уровне. Каждый духовный опыт требует от нас физических усилий. Инсульт может положить конец молитвенной жизни святого. Перестаньте есть и пить, и всякое мистическое состояние испарится. Почти все, что мы знаем о сверхъестественном мире, преломляется, фильтруется через мир обычный, природный, и это играет на руку скептикам.

Такое положение вещей искушало меня годами. Я сталкивался с мошенниками, которые вели себя в точности как верующие, но на самом деле это было надувательством, подделкой.

В свою бытность журналистом я познакомился с женщиной, которая, используя сорок вымышленных имен, выманила из церквей в разных штатах тысячи долларов. Она внимательно изучила поведение и язык евангелических церквей и научилась им подражать. Она приходила в «Часовню на Голгофе», Ассамблеи Божьи, баптистские церкви и свидетельствовала, что готова отказаться от мормонских верований. Всюду ее радушно привечали, «защищали» от мормонов (якобы ее преследовавших), давали деньги, еду и жилье, оказывали медицинскую помощь. Мошенница играла свою роль столь убедительно, что ей всячески сочувствовали. Потом она переезжала в другой город и приходила уже к мормонам, уверяя в своем желании отказаться от евангелических убеждений. Ее окрестили более пятидесяти мормонских церквей и множество евангелических. Наконец, она попалась в Бирмингеме выдавая себя за бывшую свидетельницу Иеговы.

А еще раньше я следил за деятельностью Марджо Гортнера. Он стал проповедником в четыре года. Я видел фильмы, как он, маленький ребенок, становится на стул для проповеди, кричит на дьявола и жестикулирует. Став подростком, Марджо широко развернул проповедническую деятельность, обращая тысячи людей и загребая миллионы долларов. Наконец, в двадцать восемь лет он признался, что сам не верит ни единому слову из того, что говорит, и решил «завязать», — но лишь после того, как организовал съемку документального фильма о своем миссионерском турне. В фильме он говорит на иных языках, льет крокодиловы слезы, просит (якобы находясь в Духе) о пожертвованиях, сулит громы и молнии ослушникам и призывает новообращенных к «молитве грешника». А потом мы видим, как за сценой он со смехом подсчитывает купюры и объясняет каждый из трюков, которые использовал во время богослужения.

Такие подделки задевали меня за живое. Я же сам подростком ходил на молитвенные собрания и подражал уважаемым христианам! Я быстро уловил, что в церкви лучше принимают тех, кто «свидетельствует»: мягким и душевным тоном рассказывает, как Господь благословил его и «говорил с ним». И вот, спустя несколько недель, я стал одним из лучших свидетелей в церкви. Я мог вызывать у людей молитву благодарения и покаянные слезы.

Мне тогда казалось, я изобличил безосновательность христианской веры. Ведь если, следуя определенной формуле, я схожу чуть ли не за святого, то о каком подлинном духовном опыте можно говорить? Мне стыдно и больно вспоминать о тех днях, ибо с тех пор я познал милость и благодать Божию, которые могут излиться даже на человека, пытавшегося опорочить веру. Однако из периода агностицизма я вышел с сочувствием к тем, кто хочет верить, но не видит доказательств сверхъестественного. Сейчас мне шлют письма люди сомневающиеся, скептики. Они требуют железных доказательств. А мне ничего не остается, как сказать, что явных и несомненных доказательств нет[14].

Как сказал сомневающимся Сам Христос, нужны глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать (Мф 13:16). Это тайна веры: Бог никого к вере не принуждает. (В противном случае Воскресший явился бы не только ученикам, но и Пилату с Иродом.)

Значит, вместо доказательств у нас есть лишь вести, слухи о мире ином. Слова молитвы иногда кажутся пустыми и сонными: они отскакивают от стен и выше потолка не взлетают. Подчас, становясь на колени, чувствуешь лишь боль в них, а не присутствие Божие. Мы воспринимаем высшие реальности через низшие, и должны научиться видеть разницу между ними.

У испанской писательницы Кармен Корде есть рассказ о женщине, которая родила слепого сына. Она не хотела, чтобы сын знал о своей слепоте, а потому попросила соседей и родственников не употреблять при нем слова «свет», «цвет» и «зрение». Мальчик так и рос, не подозревая о своей неполноценности, пока его иллюзию не разрушила незнакомая девочка, случайно попавшая в сад. Она употребила все запретные слова сразу. Перед лицом новой реальности мир мальчика пошатнулся до основания. Христиане в наши дни — как та девочка–вестница. Они рассказывают скептикам о мире «за изгородью», о жизни после смерти, о любящем Боге, который вершит Свою волю в хаотической с виду истории нашей планеты. Как сказала о христианах католическая писательница Фланнери О'Коннор, «мы забываем: то, что для нас есть зрение, остальные принимают за своеобразную и весьма спесивую слепоту».