— Что хотите? — засмущалась девушка.

— Шнапс. Вотка, вотка. Кароший.

— У нас все водки хорошие. Вот рекомендую «Московскую», завода «Кристалл».

— Найн. Где тут есть бар? Зер гут бар?

— Сразу за углом.

Поведение Зверева нисколько не повлияло на хранительницу ларькового очага. Она продолжала отвечать на безобразные вопросы, вежливо и без претензий.

Претензии Зверева возрастали от минуты к минуте. Он отправился искать бар.

Это оказалось бывшее общежитие трал флота.

Первый этаж был выкуплен фирмочкой, и выкуплен основательно. Дверь, в лучших советских традициях, оказалась заперта, и появился молодец в костюме.

— Их бин аляйн. Их мехьте зицен.

Парень озадаченно посмотрел на Зверева. Если кафе закрыто, значит, оно не для всех. Бандитское место. Или около того. Зверев, одетый в домашние тапки и простецкие вельветовые брюки, в рубашку по локоть, никак не походил на бандита. На советского гражданина времен смуты тоже не совсем походил. Оказывалось, что к иностранцу ближе. То есть рожа незнакомая. Может, и вправду иностранец. Заведению все же какая-то прибыль. Примерно так рассуждал вышибала. Зверева впустили.

— Вайтер фом оркэстр. Ин дэр, ам фэнстер, — лихорадочно вспоминал он то, чему учился и в школе и в институте.

— По-русски совсем не говорите? — еще опасаясь, спросил другой молодец.

— Найн. Немношко.

— Немножко так немножко.

Бумажник Зверев мял в руках и ястребиным взглядом окидывал помещение. Девок не было.

— Бита ди шпайзэкартэ.

— Карточку мы сейчас, — обрадовался официант, усаживая Зверева и вправду у окна. Никакого оркестра, против которого возражал по-немецки Зверев, не было. Мягкая музыка из колонок.

— Вэльфе кенэн зи эмфелен?

— Простите?

— Што есть харашо?

— А… Лангетики свежие, шашлык, палтус с картошечкой.

— Што ест зер палутус?

— Палтус — это рыба. Фиш.

— А… Найн. Саслык и… вотка. Кароший вотка… и как эта, памдор.

— Помидор? Томат?

— Йя, йя…

Когда принесли салат из помидоров, он возмутился и показал, что томат хотел бы пить, и тут же получил кувшинчик сока и графинчик водки. Уже несли шашлык и блюдо зелени. Лаваш, видимо разогретый в СВ-печи.

Зверев выпил весь графинчик, половину сока, подобрал с тарелки соус и луковые хлопья, щелкнул пальцами. Официант вырос тут же из-под земли. Зверев расплатился. Деньги у него еще оставались от тех, что выдал на выходе из подземелья Бухтояров. Он попросил еще одну бутылку с собой, а также два хачапури, которые ему завернули в пакет из твердой бумаги. Такая не скоро промаслится.

— Эс хат… аусгэцайхьнэт гэшмэкт.

— Простите?

— Было очень вкусно, — подтвердил он на чистейшем русском языке.

— Заходите еще, — скривился официант.

Выходя, он похлопал вышибалу по плечу:

— Вэсэн ист дас? Чье это, парень?

— Как чье? Наше.

— А вот тут ты ошибаешься. И скоро всем вам придется учить немецкий.

— Зачем?

— Ты книги любишь?

— Ты русский, НТО ли?

— Допустим.

— А что хулиганишь? Почему в таком виде?

— Ты про остров сокровищ читал?

— В детстве.

— Тогда должен помнить. Настанет утро, и живые позавидуют мертвым. Утро уже настает.

— Все. Иди отсюда. Пока рожу не начистили.

— Вот. Сразу в рожу. Учи немецкий. Пригодится. Зверев отвинтил колпачок и сделал два больших глотка. Потом хотел развернуть пакет, но передумал. Возле дома его уже ждал Наджибулла. Он посмотрел ему в глаза, отобрал бутылку и вылил ее на газон. Развернул пакет, опять завернул и сунул обратно.

— Быстро. Быстро домой. И до вечера завтрашнего — ни водки, ни пива.

— А хачапури?

— Хачапури скушай. Рецидивист.

Зверев уснул сразу, и ему приснилось два сна. Первый — про Гену Баранова. Гена жил сейчас в городе Либаве, в районе Эзеркрастс. Чем он занимался, Зверев не знал. Для русских там работы, вообще-то, не было. Если Гена не коммерсант, то плохо ему. Квартплата большая. Жена, двое детей.

Они познакомились как-то случайно в Питере. Гена был в командировке и пил пиво на Васильевском. Ну почему нормального человека, кроме как в пивнушке, не встретить? Трудно сказать.

…Гена сидел в бане. Рядом веники, шайки. Только вот в парилку его не пускали. Строгий цербер. Гена встал и хлопнул дверью. Тогда Зверев проснулся. Встал, на кухне нашел чайник, он был пуст. В холодильнике ничего не оказалось. Открыл кран и долго ждал, пока пробежит хлорированная и застоявшая вода. Долго пил, вернулся, лежал, глядя в потолок, даже не пробуя заснуть.

Детство Гены Баранова прошло в детдоме, в Мозырях. В Мозырях были совершенно классные ночи. Теперь ему должно быть то ли не спится, то ли снится все сорок лет, семь бед, прошедшие, как и не было, и то, как готовился в побег. В тетради на уроке рисовал паровозик химическим карандашом и сушил под калорифером сухари.

Потом была Россия. Города и лица. Добрая милиция искала Гену Баранова, а найдя, первым делом отбирала колоду карт и кормила супом.

В той пивнушке на Васильевском Гена клялся в любви своему детдому. По его словам, он очень прилично играл в футбол. При этих словах Зверев навострил тогда уши. Гена мог даже попасть в свое время в минское «Динамо», но на показе тренер учуял от него густой пивной дух. Накануне они праздновали день рождения товарища. Гену не взяли.

Потом он стал директором завода и из коммуналки попал наконец в отдельную квартиру. Завод был военным, и его не стало, как не стало многого другого. И Зверев уснул снова…

На этот раз ему приснилось, что снова идет война с германцем и демократы прислали тушенку в часть, которой командовал Зверев.

Он спал-то спал, но доподлинно знал, что вечером в поселковом клубе танцы, а это значит, что дела на фронте хороши. Это значит, решил он, что скоро конец всему и эшелоны потекут с фронта. Он услышал паровозный гудок и проснулся снова. Это за стеной включили то ли телевизор, то ли другую говорящую игрушку.

Зверев подивился разнообразию сегодняшних сновидений и подумал, что бы они могли означать вместе и порознь.

Неплохо бы сейчас оказаться в сорок пятом году, когда эшелоны катят с фронта, а потом вернувшиеся мужики срывают погоны с нехороших тыловиков. И в обкоме наконец появляется честный мужик. Зверев поперхнулся и даже всплакнул. Водка все же оказалась не совсем хорошей. Он лишь бутылку усидел под шашлык и лаваши. Годы вне государственной монополии выработали у него чувство некоторое. «Заводского розлива, но из левого спирта», — определил он безошибочно. Вреда большого нет, но организму убыль. И поделом.

Затем он встал, выпил еще воды, потом повернулся на правый бок и минут через пять уснул.

Утром все же спустился в ларек и выпил пива.

В полдень пришел Наджибулла.

Допрос рассказчиком Олега Сергеевича на квартире в Братеево

Бухтоярову стало все трудней перемещаться по Москве. Если бы он лег на дно, хотя бы на неделю, провалялся в какой-нибудь хрущевке, в спальном районе, шансы у него появлялись бы. Но он должен был вмешаться в Кенигсбергские события. Его личная война в городе на Неве была не чем иным, как демонстрацией силы. И он победил в ней, несмотря на то что понес значительные потери — потерял штаб, пункты управления, людей. Он мог надеяться на содействие и помощь в самых разнообразных городах, наверное, в воинских частях, получал информацию из первых рук, но прошедшая война с армией шоу-бизнеса ослабила его. За зиму он должен был создать новые структуры, подобрать людей для работы «внизу», формируя батальоны, которые должны были потом попросить огня. То, что нищие мужики без царя в голове показывали чудеса мужества в «баррикадных» боях, стало для общества полнейшей неожиданностью. Кто-то застыдился, кто-то очнулся, у кого-то пот потек между лопаток.

Человек масштаба Зверева был ему сейчас совершенно необходим. Подготовленный к работе в специфических условиях, сознательно перешедший на его сторону. Он никогда бы не сдал Бухтоярова, а глубокого проникновения в душу с помощью спецсредств, наверное, смог бы избежать. Как Казимеж Шолтысик.