После первого же вопроса Люся дико огляделась, испугалась, еще миг — и слезы выступили на ресницах, что было сочтено за несомненное и страшное признание. Тогда Люся-старшая бросилась к дочери, и с обоими вышла истерика. Папа Печенкин покинул спальню, взял из секретера бутылку «к празднику» и налил полный фужер…

Так призрак поэта поселился в мирном, почти идиллическом доме.

Некоторое время спустя Иван опять проснулся ночью, стал заваривать себе чай, импровизировать с макаронами и слагать итоговое стихотворение для венка сонетов — «Люсия».

…Телефонный звонок раздался в три часа после полуночи. Люся очнулась, протянула руку, трубка скользнула в ладонь золотой рыбкой несбыточного. Это еще девические сны владели ею. Одновременно в коридоре Люся-старшая осторожно сняла трубку со второго аппарата.

— Простите за беспокойство… Вы получили мои конверты?

— Да, — поперхнулась Люся-младшая и проснулась вовсе.

— Я… я не знаю, как вам все объяснить. Но… столько условностей. Приходите завтра, нет, уже сегодня. Знаете тот скверик за театром?

А на пороге уже вырос папа Печенкин и махал головой: «Соглашайся»…

За час до условленного времени Печенкин положил в рюкзачок саперную лопатку, гирьку на цепочке от ходиков, в карман пиджака засунул все послания поэта и отправился на наблюдательный пункт.

Накрапывало и дуло. Печенкин ждал, Иван не шел, время летело. Глава семьи бегал подкрепляться в кафе напротив, не сводя глаз со скверика. Наконец ему стало ясно, что юный Пирогов на свидание не явился.

…А у Вани тогда ветер был в голове.

Еще утром он почувствовал томление. Окончив поэтический труд, он испытал обычную опустошенность, потом открыл атлас автомобильных дорог и прикинул, как ему добраться до Львова. Денег хватало как раз в один конец…

Старый Печенкин шел домой пешком. На мосту через канал он вынул стихи и стал по листику пускать их на волю. Ветер пытался унести их далеко-далеко, но пронзительный, уже начавшийся дождь сбивал листики на лету и бросал их в неспокойную воду…

А Люся, героиня и жертва, смотрела в окно, подперев юную головку рукою. Ей было жаль, что все так быстро кончилось.

Еще через полтора месяца Иван Иваныч поступил в военное училище и вернулся в Калининград только через пятнадцать лет.

Печальная история Ивана Ивановича Пирогова и Люси Печенкиной

Иван Иваныч приказал себе в свое время забыть о запретном и несбыточном и забыл.

Теперь, когда Родина освобождала его от многих обязательств и условностей, мысль неожиданная и отчаянная посетила его — как-то вдруг. В действительности это был промысел Божий. В результате политических интриг в верхних эшелонах власти, для которой он с товарищами давно стал разменной монетой, а боевые корабли, согнанные в бухты, залоговой тарой, капитан первого ранга Иван Пирогов получил трехмесячное жалованье. Этим отцы-командиры с ним до конца не рассчитались. Слишком много они должны были ему. Но, получив вдруг совершенно фантастические «лимоны» и уложив крупные купюры в тут же купленный бумажник, а мелкие неся просто в полиэтиленовом пакете, он отправился прежде всего в столицу янтарного края, где отыскал баню, и, взяв отдельный номер, смыл с себя «хуторскую грязь и озерную тину». Одноразовым станком «Жиллет» привел щеки в состояние младенческое и роскошное. После этого он отправился в ближайший универмаг, где купил не очень дорогие брюки, рубашку и легкие летние туфли. Форменку свою упаковал аккуратно и сдал в камеру хранения на вокзале. Круг замкнулся. Он снова шел к Люсе Печенкиной. А перед этим Иван Иваныч выпил большую рюмку хорошего дорогого коньяка в бистро.

Дом этот для него не означал ничего. Не тискал он в этой парадной молодую подружку, не пел ей на лестничной клетке сладкоголосую песню юности, не был изгнан из большой опрятной квартиры. У него были другие дома и парадные. Но сейчас, по прошествии лет, более похожих на эпохи, он едва не пустил слезу. Вспомнил все же, собака…

И венок сонетов, и звонки по телефону за полночь. И импровизации с макаронами. Творческий процесс сопровождался натиранием сыра на терке, поджариванием репчатого лука, особой интуитивной варкой макаронов и, конечно, сухим и крепленым. Но это было как бы оболочкой, сопровождением важного и сокровенного дела. Именно сейчас, на выдохе, когда вдруг оказывается, что вдыхать-то нечего, а пыль и горечь осели на гортани, именно стихи, строгие и прекрасные, помогали ему терпеть… Сам он писать еще не мог, только готовился, клочки строф и рифмы упоительные нанизывал на тонкую веревочку воображения, но день этот, когда все будет снова и всерьез, становился все ближе… Иван Пирогов снова готовился стать человеком.

Дверь в квартире старого фонда (ведь в городе долго ничего не строили, а папа Печенкин начальником был все же и хорошую получил квартиру) была основательной. От старых времен осталась дверь. Не прошивали ее из автомата ППШ, и не прятался в одной из комнат квартиры фашист с фаустпатроном. Иначе бы все здесь выглядело по-другому.

Люся-старшая к старости не растолстела, не потухла, что привело Ивана и вовсе в благодушное настроение. Значит, и ее дочь не очень изменилась с тех пор. Генетика и наследственность — великая вещь.

— Вам кого?

— Мне Люсю.

— Людмилу Александровну? А вы, простите, по какому делу?

— Я ее друг детства.

— Что-то я вас не припоминаю. Да вы войдите.

— Лучше пусть она выйдет.

— Да она по другому адресу живет. А вас, простите, как звать?

— Иван Иваныч Пирогов.

— А?

— Что «а»?

— Погодите, погодите…

— Вы адресок-то скажите.

В памяти ее мелькнуло и погасло что-то, и все вспомнилось.

— Молодой человек. Что-то вы задержались. На свидание не пришли.

— А… Она вам, значит, рассказывала?

— Да зайдите вы внутрь…

Потом они долго пили чай, Иван узнал, что Люся была замужем и неудачно, что папа Печенкин не имел более места и повода быть среди нас, что живет она с внуком в этой квартире, но это не Люсино отродье. Очень удивительно, что Иван Иваныч офицер, и хотя это сейчас не востребовано, но скоро все, конечно, кончится, ведь правда?

— Что там на флоте?

— Все пропьем, но флот не опозорим, — сказал Иван некстати.

— Ну вот, с юмором у вас все в порядке.

— Спасибо за чай и собеседование.

— Заходите, Ваня, еще. А вот и адресок. Ну, не пропадайте. Так неожиданно все и непредсказуемо.

Иван, не медля ни минуты, отправился к своей пассии. Смелость города берет, смелого пуля боится. Не знаю, что говорил и каким образом обхаживал он уже не юную Печенкину, но уже в этот вечер!!! они отправились на хутор.

Чапас упустил свою жертву, промедлил, оступился в промысле предательском, и вот, вернувшись на хутор и ожидая там Пирогова, сам загнанный в угол и стремящийся из него выбраться, он, сидя вечером на бревнышке, поигрывая топором, потюкивая им по чурочке, увидел вдруг вместо одного Ивана еще и его безумную спутницу. Он плюнул и пошел в дом. Рано утром он отбыл в Калининград, к господину Лемке, с покаянным монологом и за дальнейшими консультациями.

Господин Лемке пришел в ярость. Говорили они не в гостиничном номере, а там, где парк, где мозаики Кенигсберга, расколотые и зовущие к мщению.

После этого Отто Генрихович велел Стасису оставаться на месте и ждать, а сам долго говорил по телефону с господином имярек. Этот разговор нам удалось прослушать, поскольку звонил он в некую российско-германскую фирму, которая на прослушку была поставлена автоматически, без разрешения, но обстоятельства того требовали. Разговор шел по-русски. Тот, с кем говорил господин Лемке, родной язык знал пока плохо.

— Карл, возникли проблемы.

— Ты поговорки русские хорошо знаешь, Отто?

— Ты какую имеешь в виду?

— Перед большой работой нужно перекурить.