— Ой, да хватит же вам! — снова перебила Тамара.

Уступили хозяйке, закруглив разговор. Илья зевнул, смежая веки, встал из-за стола.

— Завтра чуть свет подниматься. Сенокос вот подступил, клен зелен, а мы лошадок держим, скотинка у рабочих имеется. Надо же на всю зиму заготовить!

— Давно я не был на покосе, — покаянно вздохнул Василий. — С превеликим бы удовольствием!

Илья усмехнулся в ответ:

— Посмотрел бы я, как потеть ты будешь, с удовольствием или без. Наломаешь бока, небось по-другому запоешь.

Он выключил телевизор и предложил Василию:

— Не хочешь на улицу, на свежее сенцо? Крепче нету сна!

— На сене? — обрадовался тот. — Экзотика! Припомню, как в деревне спали…

Они устроились, разворошив копну перед лесхозовским сараем. Лежа под теплым полушубком, Василий вдыхал и не мог надышаться пьянящим ароматом свежего сена: настолько он был сильным, что заглушил запах овчинного полушубка, отогнал куда-то дрему.

Мягкими совиными крыльями опускались над поляной светлые, как бывают только летом, сумерки. Неслышно и низко над землей носилась, смешно кувыркаясь, летучая мышь. Из леса волнами наплывала прохлада, а в небе, не успевшем поглотить дальние отсветы заката, уже пульсировали первые звезды.

Разговорясь, они вспомнили молодость, пожалели, что нет уже родной их деревни, как и многих соседних, — на месте их поднялся, вырос город. Да и те, что уцелели, совсем другими стали: ни лошадей теперь там, ни покосов прежних.

Илья приподнялся, оперся на руку так, что выказалась тельняшка, и снова завелся, повернул разговор на свое.

— Прогресс, конечно, дело заманчивое. И людям облегчение, и комфорты там всякие. Райскую жизнь, одним словом, несет нам этот прогресс. Но тут-то и выходит оборотная сторона. Выкачиваем мы из природы, что только можно, думаем, не будет предела. Ан нет, клен зелен, шалишь, говорит! Даже и атмосфера, как известно, не беспредельна: поднимется человек на семь, на восемь километров — и задыхается. Вот и подумаешь, насколько дороги нам и лес, и вода, и вся природа. Выходит, что у прогресса-то, как у палки, два конца. За один возьмешься — другой тебе по лбу.

— А надо так, чтобы не ударил он по лбу, — отозвался Василий. — Сколько уж мы построили очистных сооружений! А построим еще больше. И таких, что ни пылинки вредной в воздухе не будет, и вода в реках станет не хуже родниковой. На то и средства отпускают.

— Это понятно, клен зелен, понятно, что заботятся у нас о природе. Да жаль, что не все. Вот построили неподалеку от нас химкомбинат, смотрим — сосны стали засыхать да пчелы гибнуть. Откуда, думаем, такая напасть? Вызвали специалистов, сделали анализы, оказалось — воздух комбинат засоряет, не отладили как следует оборудование. Ну, конечно, заставили переустроить разные там пыле- газоуловители, трубу соорудили новую, повыше. И воздух стал чище. Но могли же предусмотреть все это до пуска комбината!

— Ну, и что же ты предлагаешь конкретно?

— Конкретно… — повторил Илья и совсем приподнялся. — Давно я, клен зелен, думку в голове держал, все собирался написать куда повыше… И законы у нас хорошие, и разговоров о природе много, и средства на ее охрану отпускают громадные. Даже общество есть природолюбов. Да только пока дойдет голос до нужной инстанции, смотришь — природе уже вред нанесли… Конечно, человек испокон веков кормился природой. И будет кормиться, пока он жив. Но сейчас, когда мы научились расправляться с природой, как повар с картошкой, — поразумнее бы надо с нею обращаться. Вот над чем должны мы призадуматься! А вы… — Илья как бы с упреком обратился к Василию, — вы народ ученый, с вас и спрос особый. Помогайте, клен зелен!

Он смолк и лег, натягивая на себя полушубок.

Все синее делалось небо, все ярче выделялись в глубине его звезды. Останавливая взгляд на них, Василий рассеянно думал. Ему казалось, будто звезды приближаются, все ниже опускаясь к земле, вот-вот захватят его неотвратимой силой, вместе с копною сена, с поляной и темным лесом вокруг нее, — захватят, оторвут своим притяжением и понесут в никем не измеренную бездну…

— Спишь? — сонно спросил Илья, и Василий вздрогнул, не заметил, как стал задремывать.

— Ага, — отозвался из-под полушубка. — Это от сена, от кислорода лишнего. У нас ведь как получается? Пока дышим городским привычным воздухом, вроде нормально. Как попали в лес, так пьянеем.

— И моя благоверная вот так же пьянела, когда сюда переселилась. А потом все пошло наоборот: как поедет в город, так больная становится, голова, мол, кружится от машин да от метро. А у нас тут, клен зелен, и правда — сплошной кислород.

— Завидую тебе, — проговорил Василий. — И Тамара твоя вдвойне молодец, не ждал я от нее такого. Надо же, променяла стольный град на какое-то лесничество!

— «Россия начинается с избы, Россия не кончается столицей», — продекламировал Илья.

Василий поддакнул в ответ и смолк, одолеваемый сном, как бы проваливаясь куда-то в зыбкое, тягучее.

Илье же, как ни мотался в этот день, как ни тянуло его ко сну, представилась вдруг молодость — и понесло его, подхватило, как волною, в мир воспоминаний…

III

Выскочив из конторы лесничества, он задохнулся морозным воздухом и передернулся: «Ух, и знатный будет морозец!» Глянул в сторону леса, откуда надвигались лиловые сумерки, — над молодым зубчатым ельником спелым лимоном выкатывалась луна. Значит, светлая будет ночь, можно вволю находиться с ружьем.

Целый день он сидел, не разгибаясь, над сводками и отчетами. Раньше представлял свою работу в таком зеленом цвете, будто только и дела лесному технику, что слушать соловьев да любоваться природой. А тут, оказывается, писанина, куча всяких бумаг. И оттого, что торопился покончить с ними перед Новым годом, сбивался еще больше, и пожилая строгая бухгалтерша пилила его за эту спешку, возвращала на переделку. Убедившись, что сегодня так и не сдвинуть ему своей работы, Илья выскочил из-за стола и галопом, по-мальчишечьи рванулся под гору…

Квартировал он в доме Матвеича, леснического конюха. Бабушка Настя, добрая и хлопотливая, роднее родной оказалась, и беспечально зажил он у приветливых хозяев. Направили его сюда после техникума, а получилось — будто родился в этом доме.

Морозный воздух взбудоражил Илью, ворвавшись в дом, он бросил с порога:

— Бабушка Настя, скорей поужинать!

— Иль опять на охоту? — засуетилась хозяйка.

Но только звякнула заслонкой, намереваясь достать из печки горячих щей, как хлопнула дверь в сенях, загремело там что-то. А вслед за этим хлынуло с улицы белое облако, и в дом влетела птахой девушка.

— Бабка, гостью принимай! — весело приказал хозяин, шагнув через порог, весь заиндевелый, как Дед Мороз. Переступив с ноги на ногу, убедился, что бабка принимает, и снова к двери: — Ну, я отпрягать поехал, готовьте тут ужин.

Взглянул Илья на гостью — обыкновенная, тоненькая, с легким румянцем на щеках. Одни глаза иссиня-серые запомнились да голос звонкий, завидно чистый московский говорок. Пальтишко на ней куцее, цвета осиновой коры, пушистый белый воротник уютно обвился вокруг шеи, и когда она разделась, превратясь в тростинку, Илья усмехнулся про себя: «Журавленок».

— Здравствуйте, — мимолетно сказала девушка, слегка кивнув ему белой вязаной шапочкой, плотно облегавшей голову по самые уши.

Илья так же кивком ответил ей и досадливо поморщился: «Не вовремя приехала, хоть без ужина выметайся». И правда засуетилась перед гостьей бабушка Настя, — ну раздевать ее, расспрашивать, не замерзла ли с дороги, как там, в Москве живут-поживают. И совсем, пожалуй, забыла бы о своем квартиранте, если бы тот не кашлянул от нетерпения.

— Ох, ох, старая, заговорилась я! — метнулась к столу. — Сичас, сичас… совсем запамятовала… Я вам в горницу подам…

И когда он поужинал наспех (скорее отведал, чем поел), москвичка, обратив внимание на ружье, бойко спросила:

— Вы на охоту? Ой, можно с вами, я и лыжи взяла!