Избач оробел.

— Товарищи, — забормотал он, — я билет потерял. Я литературку везу, задергался… Совсем было потерял литературку — и нашел. А билет — вот хоть убей!

— Идите за мной, — отвечал контролер.

— Куда идти? — растерялся избач. — Я пойду, конечно, но у меня литературка, вождей портреты…

Он огляделся, ища поддержки. Пассажиры молча прислушивались, ожидая, когда уведут безбилетного и можно будет вновь заснуть.

— Скажите, пожалуйста, какая история, — бормотал избач, покорно снимая с верхней полки пакеты с литературой и сверток с портретами вождей. — Скажите, пожалуйста!

Из соседнего купе выдвинулся человек. Фонарь кондуктора освещал ему только живот. Живот был из темного ворса. Обладатель живота обратился к кондуктору:

— У этого гражданина есть билет. Вот он.

Кондуктор немедленно поднял фонарь, и живот ушел во мрак. Зато появилось клетчатое кепи, надвинутое на брови. Человек стоял, нагнув слегка голову, и козырек бросал тень на его лицо. Контролер прокомпостировал и дал избачу билет, с подозрением косясь на человека в кепи. Потом двинулся к выходу. Когда фонарь кондуктора исчез, избач заговорил, шумно дыша:

— Вот спасибо-то! Это вы на полу нашли? Я, товарищ, литературку везу…

— Другой раз не теряйте билета, — резко оборвал его человек в кепи и пошел к своему месту в соседнем купе.

— Верно, — обрадовался избач, идя вслед за ним. — Растяпа я и есть. Я свои ошибки всегда признаю. Я, например, как в село ехал, со станции лошадь взял, барином заявился. И сразу признал: ошибка. Какое у крестьян доверие будет, если я зря полтину истратил? У меня ошибок в моей жизни очень много. А за билет и правильно, если арестуют. Потерял или не потерял — это контролера не касается. Скажите, пожалуйста, — этак всякий безбилетный заяц скажет, что потерял! Нет, надо под штраф таких, под арест!

— И очень жалко, что не арестовали, — согласился человек в кепи.

— Верно, — подтвердил избач теперь, когда билет уже был у него в кармане, — очень жалко. А, товарищ, скажите, как фамилия вам? Ведь без вас упекли бы меня. Как будто я нарочно. Ведь тут разбирать надо, кто нарочно, а кто просто так потерял. А они всех в одну кучу. Я литературку везу, портреты вождей, а они вот хватают ни за что, — говорил избач, не замечая, что он говорит совершенно противоположное тому, что говорил минуту тому назад. — Вы, товарищ, обязательно назовитесь.

— Максим Широков, — отвечал человек в кепи, чтобы отделаться от болтливого собеседника.

— А живете где?

Максим сказал и адрес.

Избач, вынув записную книжку и огрызок карандаша, тут же, в полной темноте, записал все.

— Так вы из Ленинграда! — радовался он, готовый болтать хоть до утра. — У меня там отец в Ленинграде, только я не помню его, какой он из себя. Он мать мою давно бросил, я тогда еще совсем малый был. Не встречали его? Масютин Иван! Такой смелый человек, гордый, — наверно, знаете? Он там с новой женой живет. Вы ему передайте…

— Я вашего отца не знаю, — перебил Максим, — и…

Избач не дал ему договорить:

— А к вам я, как буду в Ленинграде — а я очень скоро буду, отец меня вызывает, и уж я так устрою, что обязательно в Ленинград попаду, я в Ленинград всю жизнь мечтаю, — так вот, как буду в Ленинграде, уж обязательно к вам зайду, еще раз спасибо скажу. Вы уж будьте уверены, что зайду.

Максим отнюдь не был обрадован этим обещанием.

— Ночь уже, — сказал он. — Спать надо.

— Да, конечно, — огорчился избач, — спать надо. Ужасно я люблю поговорить с пользой. Да все кругом заняты. А у нас на селе так и говорить-то не с кем. Со мной говорить приходят. Авторитетишко у нас, у комсомольцев, хоть и небольшой…

— Спокойной ночи, — прервал его Максим, растянулся на скамье, положив под голову чемоданчик, и надвинул кепку на нос.

Избач, отойдя к окну, вынул из кармана билет, чтобы еще раз удостовериться, поднес к глазам, разглядывал долго. Потом порылся в штанах, нашел спички, зажег одну и посмотрел при ее свете билет. Прочел название станции назначения и удивился. Зажег вторую спичку, прочел второй раз: то же самое.

Он повернулся к Максиму.

— Товарищ, — сказал он, — да это не мой билет. Этот билет — до Архангельска. Да и не из Ленинграда-то я еду, а из Вологды.

Максим отвечал медленно и раздельно:

— С этим билетом вы не обязательно должны ехать до Архангельска. Вы можете сойти и раньше.

— Но это, значит, не мой билет! — удивлялся избач.

— Спокойной ночи, — отвечал Максим и повернулся к нему спиной.

Избач постоял над ним в недоумении, потом испугался: если приставать с расспросами, то и этого билета лишишься. Через пять минут он уже сладко спал у себя на верхней полке, положив голову на пакет с литературой. Портреты вождей лежали рядом.

Максим покачивался в такт ходу вагона, и в мозгу его стучало, как пишущая машина: «Так тебе, так тебе, так тебе…» Когда он проснулся, северное утро плыло за окном и пассажир, сидевший против него, уже пил чай, закусывая белой булкой. Избач давно уже сошел на своей станции. Максим, вынув из портфеля полотенце и мыло, пошел в уборную. Тонкие сосенки дрожали за окнами: так зыбка тут почва, что достаточно обыкновенного поезда для землетрясения.

К двенадцати часам поезд был в Архангельске. Вокзал маленький, захудалый. Большой вокзал сгорел в гражданскую войну и не отстроен до сих пор. Моста в городе нет, надо торопиться к пристани. Пароход «Москва» перевез Максима через Северную Двину.

Максим направился по знакомым улицам к домику, где жил его отец, где сам он жил два года подряд.

У входа в помещение Интернационального клуба моряков и речников однорукий сторож проверял членские билеты. На него наскакивал маленький человечишка, у которого вся правая сторона — от виска до щиколотки — была как у людей, а левая — черна от грязи. Человечек доказывал убедительно:

— Да я ж с «Гудка»! С «Гудка» я, товарищ, — рази можно? Кочегар я! Меня нельзя не пущать.

Высокий человек в драповом пальто, проходя, оттеснил сторожа плечом и, взглянув на кочегара, заявил категорически:

— Это заведующий морским домом.

Сторож обалдел на миг, вполне достаточный для того, чтобы кочегар проскочил в клуб. Высокий человек пошатнулся только тогда, когда сторож уже не видел его. Он был совершенно пьян и зашел в клуб водников неожиданно для самого себя: никогда в жизни не был он ни матросом, ни кочегаром, ни тем более штурманом.

На некоторое время сторож забыл о проверке: он увидел давнего приятеля.

— Владимир Георгиевич! — воскликнул сторож. — Да откуда же ты? А куда в командировку ездил? А суточные получил? Ишь ты! А радио слушал? Нет? Вот и услышишь сегодня! У нас сегодня механик на радио играет. Из центра музыка будет. Верно, верно, Владимир Георгиевич! Вот только заседание кончится.

Максим пришел в клуб, когда заседание конференции водников уже кончилось. Живя в Архангельске, он часто бывал тут. Вошел в залу. Над эстрадой, в конце залы, — «Привет культработникам северных рек и морей».

Распорядители зорко оглядывали зал, заставляя снимать пальто и шляпы. Пьяных, схватив сзади за локти, выводили. Маленький кочегар еле успел притвориться трезвым. Прямо на него шла девица с распорядительской красной повязкой на рукаве. Поглядела на него и пошла дальше. А высокий человек попался. Его выбросили, хотя он очень убедительно говорил неумолимому распорядителю в серой тройке и с пенсне на носу:

— Не будьте такая идиотка!.. Не будьте такая идиотка!..

И, стоя внизу, на скользком дощатом тротуаре, у освещенной двери клуба, он долго и длинно ругался, не представляя, куда бы ему теперь повернуть? И пропал в архангельской мокрой тьме.

На эстраде уже установлен был радиоприемник, и вокруг него ходил механик. Русая бородка и вздернутый нос выдавали в нем архангельца, но механик считал, что лицо у него самое что ни на есть английское. И поэтому в ответ на нетерпеливые возгласы водников он даже не хмурился; лицо со вздернутым носом оставалось холодным и неподвижным. Представитель клуба стоял тут же, на эстраде, и задумчиво жевал французскую булку. Но вот стихло в зале. Механик, сделав все, что нужно, отошел. И все услышали явственный писк, который шел из рупора.