Так размышлял Базиль в утренние часы второго дня, когда носил воду и наполнял ею чаны, делая это почти механически.

Потом размышлять стало некогда. Приступив к работе у горна, нужно было повертываться живее, тем более что Базиль решил возможно быстрее, не теряя ни минуты драгоценного времени, усвоить навыки мастерового наводчика.

Дело наводчика казалось Базилю самым ответственным в золотильной мастерской. Наводчик накладывал на металл амальгаму и растирал ее при выпаривании. Требовалась крайняя тщательность, чтобы получалась ровная, гладкая позолота.

Базиль, держа лист и раздувая угли, непрерывно следил за каждым движением наводчика и к концу дня настолько проникся уверенностью в своем знании дела, что попросил наводчика разрешить ему попробовать растирать по листу амальгаму. Излагая просьбу, Базиль впервые за эти два дня взглянул в лицо наводчика: во время работы вчера и сегодня смотрел он лишь на его руки, а за обедом и утром сегодня вообще ни на кого не глядел, сосредоточенно думая о своем.

Взглянув на лицо, Базиль поразился его безучастности: руки мастерового жили работой, а лицо было совершенно мертво. Даже жаркие отсветы угля и золота не оживляли его, глаза оставались пустыми и мутными. Мастеровой часто сплевывал, но при этом выражение апатии на лице не менялось: едва отвернув лицо в сторону от очага, но не двигая ни единой лицевой мышцей, он чуть приоткрывал угол рта, изо рта выливалась обильная слюна, и рот закрывался снова. Так, и сейчас, когда Базиль попросил уступить ему на время тряпку, наводчик тягуче спустил изо рта накопившуюся слюну и равнодушно подал Базилю тряпку, не проявив ни малейшего беспокойства перед возможной порчей позолоты. Базиль, ободренный его молчаливой поддержкой, — так истолковывал он его бессловесность, — принялся уверенно и довольно ловко растирать амальгаму. Через некоторое время Базиль вспотел от жара, исходившего от очага, лицо горело, руки ныли от непрестанных движений, но он был доволен собой — он справился с трудным делом, позолоту он не испортил.

Базиль решил: через несколько дней он попросит мастера или даже самого Берда, чтобы его перевели из подручного в наводчики, разумеется, попытав честь по чести его умение.

Гордость, довольство собой поддерживали уверенность в будущем, уверенность в будущем поддерживала выносливость в настоящее время, и во второй этот день Базиль чувствовал себя менее утомленным, чем вчера.

Придя с работы в барак, Базиль не завалился сразу же спать, а стал ужинать вместе со всеми. Он словно опьянел от работы, мысли путались, голова кружилась, зато, проголодавшись, он ел с удовольствием.

Берд кормил лучше, чем Шихин: щи были с мясом, а не с одной капустой, каша гречневая — была не затхлая, масло в каше не горькое.

«Молодец Берд!» — решил про себя Базиль.

Его удивляло лишь, что немногие ели с таким аппетитом, как он: одни вышли из-за стола, едва похлебав щей, другие остались есть кашу, но тоже не особенно на нее налегали, и к тому же поминутно отплевывались, точно им было противно есть. Между тем шихинские каменотесы были всегда голодны, им не хватало приварка, не хватало хлеба, они часто жаловались, что брюхо болит с голодухи. И то было понятно: как же не хотеть есть рабочему человеку, гнувшему спину в продолжение четырнадцати-пятнадцати часов! А бердовские рабочие знай отплевывались, а не ели в свое удовольствие. Под конец, когда Базиль уже насытился, ему стало даже противно от этой массы мужицкой слюны, извергаемой подле него под стол.

«Что с ними?» — брезгливо подумал Базиль и взглянул искоса на своего соседа. Это был тот самый наводчик, с которым работал Базиль вчера и сегодня. С таким же апатичным выражением лица, как днем на работе, он поднес ложку ко рту. Рот был открыт, наготове; мастеровой с трудом протолкнул ложку между распухшими, бледно-серыми, беззубыми деснами и, давясь, не жуя, проглотил кашу.

«Молодой сравнительно, а уже нет зубов, — подумал Базиль. — И какие отвратительные десны, от цинги это, что ли? Отчего быть цинге в Петербурге, если он здешний?»

Базиль посмотрел на других, кто сидел ближе. Двое помещавшихся напротив него за тем же столом не были беззубыми, но десны их также казались распухшими и слюнявыми.

Базилю стало противно, и, стараясь не обращать больше ни на кого внимания и ни о чем не думать, он торопливо доужинал и отправился в свой барак спать. Он улегся удобнее, чем вчера, но не сразу заснул, долго ворочался беспокойно, точно решал и не мог решить что-то важное, а когда засыпал, то наполовину уже во сне вспомнил, что можно было спросить у соседа по нарам о странных обеденных обстоятельствах. Базиль держался здесь на заводе настолько в особицу, полагая свое рабочее состояние временным, что ему и в голову не пришло разговориться с мастеровыми за ужином, да и все показались ему слишком угрюмыми, все молчали.

«Потом», — сонно подумал он и заснул. Сквозь сон будто бы еще показалось ему, что сосед дрожал рядом с ним, так сильно дрожал всем телом, что тряслись нары.

Базиль спал. В половине ночи он пробудился, ему понадобилось выйти на двор. Натыкаясь на нары, побрел он вдоль всего барака к выходу, в дальний угол. В углу над бочкой с водой висел фонарь. То, что увидел Базиль неподалеку от фонаря, заставило его окончательно пробудиться, и заснуть в эту ночь ему больше не удалось.

Отдельно от общих нар стоял топчан, и лежащий на нем человек был привязан к топчану веревками. Только благодаря веревкам он мог лежать на топчане, — с такой силой били, трясли и крутили его конвульсии. Стоило лишь развязать веревки, и человек скатился бы на пол. Однако он спал. Он мог еще спать в таком состоянии, и это поражало всего более.

Вид спящего был отвратителен: из открытого рта вытекала слюна на бороду, распухший язык, как видно, не помещавшийся во рту, торчал меж распухших беззубых десен, зловонное дыхание отравляло воздух, мокрое от пота и от слюны лицо казалось зеленым под жалким светом, а Может быть, и в самом деле было зеленым. Базиль смотрел на это трясущееся, но словно бы неживое лицо, как на шевелящееся само собой гнилое мясо, распираемое червями, — казалось, вот-вот из отверстого рта выползут черви.

На несколько секунд дрожь затихала, затем начинала снова и снова подбрасывать тело. Веревка врезывалась в напрягшийся живот, голова и пятки стучали по топчану, а человек продолжал спать, и это было самое страшное: это значило, что такие припадки бывают с ним еженощно, утомление же от дня превозмогает все, и он спит, обезопасив себя лишь от падения. С каким чувством он должен с вечера привязывать самого себя веревкой?..

Базиля мутило, он больше не мог стоять над больным, этот ужасный смрад, этот распухший и высунувшийся, как у повешенного, язык дразнили его любопытство. Ах, зачем он остановился в проклятом углу? Базиль начинал сознавать, что припадочный и те, что плевались рядом за ужином, ели, не жуя, выставляя дурные десны, больны одной и той же болезнью и болезнь эта происходит от одного и того же.

От чего?

Мучаясь пол у сознанием, полудогадкой, Базиль сам начинал дрожать от предчувствия чего-то ужасного, еще более ужасного, чем увиденное в углу. Он брел по проходу меж нарами, вглядываясь в спящих, тайно желая, чтобы хоть один из них пробудился в эту минуту и рассказал, объяснил Базилю, что здесь такое творится. Но все спали. Многие дрожали во сне, не так буйно, как тот, но все же дрожали заметною дрожью (не от холода — в бараке было жарко), стало быть, тоже были больны.

Базиль начинал понимать. Пока он шел до своего места на нарах, полусознание в нем успело созреть, превратиться в прямую догадку, но он все шел, давно уже пройдя мимо своего места, шел и все обманывал себя — будто еще не догадался. Ему было стыдно и страшно.

Стыдно своего невежества: он слыхал раньше, что существуют какие-то вредные, ядовитые производства, но до сих пор не имел о них ясного представления; забыв химию, он и не подозревал об отравляющем действии ртути. Ему было страшно потому, что он понял сейчас, куда он попал и на что обречен, обречен, как и все эти спящие. Когда Базиль понял, что от себя ему больше не скрыть горькой правды, он тихо вернулся к своему месту на нарах, смирно улегся на спину и твердо решил поразмыслить о том, как спасти себя. Ясно было одно: следует уходить с завода. Куда? Об этом как раз и нужно было подумать. Но Базиль не мог думать. Он, в свои тридцать два года решивший во что бы то ни стало построить блистательную карьеру, перевернулся ничком на грязных и жестких нарах, вздохнул раз-другой и заплакал.