Во всех повестях Л. Рахманова — человек строит. Он возводит некое огромное здание. Он одержим. Он фанатичен. Ему не до любви, не до дружбы, не до семьи — не до жиру (настолько одержим, что все это — жир). Дело, дело и дело. Прежде всего. Навязчивая идея. Герой Л. Рахманова одержим идеей, одной идеей, и это очень по-русски, по-достоевски. Мысль его — по-немецки пряма и тупа. Он возводит здание, и оно рушится, и он снова начинает с той же точки, и оно рушится. И вдруг — с большим удивлением для нас и для него самого — вот оно стоит, большое, готовое, отдельное. Или вдруг — вот оно, огромное, уже готово, надо только положить последний кирпич — и вот герой под грудой обломков, и этого здания уже никогда не будет…

Строительство прежде всего. У Л. Рахманова Александр Невский также выстраивает свою победу на Чудском озере, как Дарвин свою книгу «Происхождение видов» и невоенные, случайные люди оборону своего завода. Начинается все с маленького успеха, того подъема, который испытывает строитель, кладя первый кирпич в столь любезное ему здание и еще не представляя, какое нудное количество кирпичей придется ему класть, и что на последний ему придется отдать всего себя до конца, наскребывая последние остатки мужества, и что это и есть мужество, когда его уже нет.

И если в этих повестях строительство точно выражает их суть, как понятие, то в самой сильной повести «Базиль» герой уже занят строительством не только в переносном, но и в самом прямом смысле: возводится нечто огромное — Исаакиевский собор. В этой горькой и написанной с удивительным достоинством вещи с чрезвычайной силой выражена основная нравственная проблема любого строительства, любого дела — проблема цели и средств.

Красивый и талантливый молодой человек, в модном костюме и лучших манер, возвращается в Россию. Он несколько недоумевает, почему его отозвали за год до окончания обучения. Он провел четыре года в Париже, постигая искусство архитектуры, и как-то не успел соскучиться по родине. Тем не менее он настроен вполне оптимистично — барин просто соскучился по нему или хочет немедленно привести в исполнение свои намерения по его усыновлению. Но все оказалось не вполне так. Барин очень изменился за эти четыре года. В нем не осталось ничего от прежнего благородного мецената — под угрозой окончательного разорения он оборотился дельцом, вступил, так сказать, в капиталистический период развития и даже стал понемногу преуспевать в этом. Ему просто расхотелось нерационально тратить деньги на обучение Базиля. И вот Базиль вернулся в Россию, чтобы вполне осознать свою несвободу. А надо сказать, в Париже он как-то подзабыл об этом.

Действие развивается круто. Долго Базиль находится в полной нереальности собственных ощущений, потому что не может подпустить на внятную дистанцию Россию, между прочим, чрезвычайно, чрезмерно реальную. В этой форме внезапно осознанной несвободы Базилем тем сильнее овладевает идея. Он должен непосредственно участвовать в сооружении Исаакиевского собора. Громадность этого сооружения пьянит его. Он верит, что его таланты и его старательность и исполнительность будут замечены и отмечены, что таким образом он добьется права заниматься архитектурным искусством. Он не гнушается любой работы, он — надзиратель, надсмотрщик, ибо уверен, что все его злоключения — временные. Не сразу усталость приходит к нему — многие годы уходят на надежду, а тем временем он, сам того не заметив, кладет свои рабские кирпичи во славу родины.

Самым сильным местом в повести является момент осознания Базилем своего положения. Он вдруг (через несколько лет) понимает, что устраивает своих работодателей именно в том «временном» для него качестве, что для них оно не «временно», а постоянно. И тогда Базиль, понасмотревшись и подучившись у купцов и бар, решается на все ради своей всепоглощающей цели — служить искусству. Кровь отлила с лица и черты заострились, прозленность и ясность — Базиль идет на шантаж. И тут его ждет окончательное поражение. Он смешон. Никто и не заметил его столь решительного движения, оно — мимо. Другие люди, призванные к этому, вершат эти дела ежеминутно и достигают своего. Есть люди, которые не идут по пути зла не потому, что не могут идти по этому пути. Наоборот, многочисленные страдания и терзания постоянно склоняют их к злу, как единственному средству, тем более во имя высокой цели, а не идут они по пути зла потому, что у них это просто не получается, это не в их природе, это не в их таланте. Базиль оказывается слишком хорош, чтобы действовать теми средствами, которые, как он осознал в многострадальном своем опыте, единственно приведут его к цели, он не умеет, у него не получается, и он гибнет. А собор достраивают без него, и вот уже разработана сложнейшая церемония его открытия, и там нет и тени Базиля.

Можно было бы сказать, как ужасен крепостной строй и что он делал с человеком. Это было бы исторически справедливо, и только. Повесть Л. Рахманова безусловно шире. Тут, быть может, в центре внимания не столько развенчание рабской системы, сколько раскрытие рабства Базиля. И именно потому, что Базиль человек самоотверженный и честный, талантливый и высокообразованный, обозначение его рабства очень значительно и важно. Рабство это оборачивается многократно, обретая как бы противоположные выражения, но, по сути, оставаясь тем же — рабством. Ибо даже искусству он намерен «служить». Трагедия его осознается прежде всего в нем самом. Он, единственный и маленький, вдруг оказывается замкнутой системой рабства, не имеющей выхода внутри самой себя, и эта замкнутая система просто заключена еще в одной, огромной системе рабской России.

Каждая повесть Л. Рахманова достойна подробного пересказа, рассмотрения и истолкования. Поскольку книга — не просто книга в ряду, а итог творчества, она достойна подробного и обширного исследования.

С чувством благодарности закрываю я книгу Л. Рахманова и с чувством неудовлетворенности заканчиваю этот материал: об этой книге, об этом человеке хотелось бы рассказать много больше и сильнее.

О Леониде Рахманове

Я не могу назвать себя его учеником — в его знаменитое объединение при издательстве «Советский писатель» я опоздал. Но думаю, достаточно того, что с восторгом себя причисляли к его ученикам Конецкий, Голявкин, Битов. Помню, на похоронах Леонида Николаевича нежно говорил о нем Глеб Горбовский.

Леонид Николаевич был человек с безупречным литературным вкусом. Многие получили от него бесценную литературную помощь. Бывали его ученики и у него дома — В. Конецкий, В. Курочкин, В. Голявкин и многие другие. От него они все получали заряд вольности. Однажды мы, молодые, несколько человек, зашли к нему на Марсово поле, а Леонид Николаевич слушал радио и выключил его. Спросили: «Что слушали, Леонид Николаевич?» Он говорит: «Да „Голос Америки“. А впрочем, неважно», включил опять, и мы вместе дослушали передачу.

Я вспоминаю Леонида Николаевича, разговор, поражающий точностью, независимостью, интеллигентностью. Помню, как я восхищенно озирал стены квартиры на Марсовом поле, полки, стеллажи: такого культурного слоя — книги двадцатых годов, картины и фотографии — я раньше не встречал нигде. Для меня, пытавшегося войти в литературу, в петербургскую культуру, не могло быть ничего важней этого прикосновения к культуре прошедших десятилетий. Назревало уже отрицание той эпохи, уже принято было говорить, что в Ленинграде погибла культура, интеллигенция. Сам облик Леонида Николаевича, независимое и достойное его поведение, домашний его «музей» убедили меня в том, что можно достойно прожить любую эпоху… И еще — дай нам Бог оставить такой же «культурный пласт», какой оставили они!

Леонид Рахманов

ПОЛНЕБА[6]

Повесть