— Лузин, — продолжал студент, играя замком рыжего портфеля. — Ты понимаешь сам, приедут рабфаковцы — нам некуда будет их вселить.

Лузин грыз карандаш. «Это, — размышлял он, — обозначает задумчивость». Лузин задумчиво грыз карандаш.

Они проходили мимо аудитории. Только что началась лекция. Профессор был виден сквозь стекло. Он поднял руку. Перед ним в огромном помещении сидели два студента и сонно слушали.

— Никто не возражает, — ответил Лузин. — Мы выкурим их из общежития. Но кого мы туда поселим? Нас, пролетарских студентов, мало в университете.

Вспоминалась стенная газета: «Нас мало, но мы…»

«Черт знает! Я становлюсь лозунгом. Неудивительно, если в один прекрасный день я увижу себя приклеенным к стенке».

— Верно? — спросил он спутника, как будто тот мог знать его мысли.

— Нет, — ответил тот, — с тех пор как появились папиросы, я не курю махорки. Хватит.

— Коллега, бросьте ерундить. Воздерживаясь, вы поддерживаете большевистскую фракцию.

— Но вы должны принять во внимание, Крапивин: культурные студенты, я разумею студентов Западной Европы…

— Вы находитесь не в Западной Европе.

— Подождите, Крапивин. Сначала выслушайте. Студенты Англии и Германии, говорю я, аполитичны!

Семь студентов сидели за столом большой комнаты, когда-то бывшей университетским буфетом. Стены возбуждали аппетит (на стенах в разных видах была изображена пища).

Вот — виноград и человек, протягивающий руку к винограду. Вот — окорок. Вот — колбаса, прямая и коричневая как карандаш. Вот — яблоко.

Студенты смотрели на стены и жевали хлеб.

Вот — яблоко. Вот — окорок. Вот — виноград и человек, протягивающий руку к винограду. Вот — колбаса.

— Я думаю, — продолжал дожевывая Крапивин. — Мы все думаем, — продолжал он с перерывами. — На этот раз мы им!..

— Не могу забыть, — оборвал его один из присутствующих, — не могу забыть: в детстве я не любил печеных яблоков. Тетка, у которой я воспитывался, не разрешала мне есть сырых. Только печеные… А я…

— Тише вы.

В дверях показалась фигура Лузина. (На боку болтался наган.) Рядом с ним шел студент с рыжим портфелем. Молча они прошли буфет, не обратив внимания на присутствующих.

— Видели его? Новый комиссар.

— Кажется, еврей. Что за черт, везде суют евреев. Будто нет русских.

— Вы правы, коллега, их нет в коммунистической партии. Только евреи и китайцы. Впрочем, этот, кажется, русский.

— Вы не знаете, кто второй?

— С рыжим портфелем? Комендант мытнинского общежития.

— Не могу забыть. Не могу забыть: в детстве я не любил печеных яблоков. Тетка, у которой я воспитывался…

Все встали: в два была назначена сходка.

Впереди шла собака. За ней низенький человек с зеленой корзиной.

Они вошли во двор многоэтажного дома, стоявшего на углу Мытнинской набережной и Зоологического переулка. Биржевой мост находился рядом. Трамваи, дребезжа как посуда, перекатывались через мост и останавливались возле ворот многоэтажного дома, в который только что вошли человек с корзиной и собака.

Они направились в канцелярию общежития. Первой вошла собака.

Комендант достал домовую книгу. Он задал несколько вопросов пришедшему, сделав при этом несколько движений карандашом в воздухе, по-видимому выражавших его нетерпение, занятость.

Пришедший ответил.

— Что за чепуха! — выругался комендант. — Я спрашиваю имя. Вы отвечаете — «Василий». Я спрашиваю фамилию, вы — то же самое. Не может быть.

— Вы не так меня поняли. Я Уткин. Уткин! У меня есть удостоверение. Жил в сельском детдоме. Сюда командирован комсомольской организацией.

Он вытащил из кармана записную книжку. Аккуратно обернутая в чистую бумажку, она оказалась комсомольским билетом.

— Я Уткин! Василий Уткин, — повторил он.

Только теперь комендант обнаружил: ботинки на ногах пришедшего были разного цвета.

— Эге, брат, — сразу перешел, он на «ты», — да у тебя сапоги как, — он долго подыскивал подходящее сравнение, — у голландского консула.

— Ничего подобного, — оправдывался Уткин. — Мне выдали их в детском доме. Американцы оставили много обуви. И все на одну ногу. Все черные — на левую. Все желтые — на правую.

Немногие вещи, стоявшие в канцелярии, не заинтересовали Уткина. Комендант тоже не заинтересовал Уткина, и он собрался уходить. Но Уткин заинтересовал коменданта: маленькое совершенно круглое лицо, узенькие глазки, короткий плоский нос. Его фамилия к нему подходила как нельзя лучше. В самом деле, он походил на утку. Только не на всамделишную, а на игрушечную, каких мастерят вятские кустари. Комендант, очевидно, был родом из Вятки — Уткин ему понравился.

— Ты комсомолец? — сказал комендант. — Отлично. Ты нам нужен.

Он угостил Уткина папироской. Они поднялись в пятый этаж. Комендант помогал поднимать корзину.

— Здесь, — открыв дверь, сказал комендант, — ты будешь жить.

Уткин растерялся. Вместо комнаты ему предлагали зал пустующий и темный, где стены казались далекими, как горизонт. Он поставил корзину и побежал осматривать город.

Держа, словно ружье, половую щетку, сторож никого не пускал. Рыжебородый как царь, он стоял, заслонив дверь актового зала. Студенты в одинаковых фуражках (у них были одинаковые лица) лезли на него. На груди сторожа висело, прикрепленное к медной пуговице, объявление.

— Не пущу, — повторял сторож. — Никого не пущу. Господин проректор строжающе воспретил.

Он медленно поворачивался. Вместе с ним поворачивалась его суконная грудь. Поворачивалось объявление. Поворачивалась медная пуговица. Вместе с пуговицей поворачивался свет, осколки коридора, осколки лиц.

Поворачивалась толпа.

— Вы задерживаете сходку.

— Не пущу, господа, никак не пущу. Господин проректор строжающе воспретил.

— Но у нас сходка. Поймите.

— Не пущу, господа, никак не пущу.

Блистая лысинами, сверкая новыми ботинками, прошли два профессора. Казалось, они уносили с собой свет. Стало темнее. Толпа раздвинулась. Показался Лузин.

— Мы вас ждем. Он не хочет открывать.

Сторож с отчаянием сорвал с себя объявление и протянул Лузину.

— «Господа, — прочел вслух Лузин, — колонны актового зала не ремонтировались в течение последнего десятилетия. Возможен обвал потолка. Проректор».

Лоб сторожа таял. Пот капал ему на грудь, как слезы.

— Не пущу, — повторял он, — не могу пустить.

Лузин возвратил ему объявление. Он взял его под руку и отвел его в сторону.

— Скажите проректору: мы приглашаем его на сходку. Мы сделаем так, что потолок обвалится на нас, не задев его.

Он подмигнул сторожу. Тот трусливо захохотал, оглядываясь по сторонам и прикрывая рот ладонью. Он раскрыл дверь. Поток студентов хлынул в актовый зал.

Семь студентов свернули с проспекта 25-го Октября на Лиговку. Горели фонари.

Они прошли через тень, отбрасываемую башней Октябрьского вокзала. Из водосточных труб с шумом падала вода, заливая тротуары. На земле, на каменных плитах, в лужах валялись пьяные. Пьяные хрюкали.

— Нигде, нигде нет такого безобразия. В Западной Европе…

— Вы находитесь не в Западной Европе…

— Вот именно, Крапивин. Вы угадали. Мы находимся не в Западной Европе.

— Дальше?

— В университетских городах Западной Европы имеются публичные дома, прекрасно приспособленные для нужд студенчества. Там нет…

— Друзья, простите мне мои печальные мысли. Нас ждут, возможно, мегеры. Прекрасные мегеры ждут нас. Они предложат нам свои объятия. Полтинник штука. Поцелуями мы будем исчислять содержимое наших кошельков. Гривенник — поцелуй. Нас ждут мегеры. Не придется ли нам, друзья, завязывать себе глаза во время удовольствия? Все ли захватили с собой носовые платки?

— Все.

Проститутки вышли к ним навстречу. Растрепанные (как после сна), полупьяные, небрежно одетые, одинаковые (отличаясь только носами), они остановились. Одна из них отделилась. Подошла к студентам.