— Клеопатра, — представилась она. Затем взяла рака за талию. Ее пальцы при этом грациозно оттопырились.

— Любит раков, — восхищенно сказал Коля Незабудкин. — Сразу видно аристократическое воспитание.

Мы помолчали. Поговорили о раках, о любви. Клеопатра рассказала нам свою жизнь: мать — старуха. Отца расстреляли. Мужчины бывают разные. Симпатичные и несимпатичные. Несимпатичные не любят платить. Любят скандалить. Хочет переменить жизнь. Впервые встречает таких молодых людей. Настоящие студенты. Про таких она читала.

Мы расчувствовались. Я начал врать о брате (моему брату семь лет), который красный директор. И все устроит. Только надо мне попросить.

Ручеек — о своем знакомом члене ВЦИК'а. Он в Москве. Но, наверное, приедет сюда в командировку. Все устроит.

Коля Незабудкин плакал в стакан с пивом. Обещал покончить самоубийством, если она его разлюбит. В заключение поднял стакан и сказал:

— Поклянемся, товарищи, никогда к проституткам!

Клеопатра заплакала. Коля Незабудкин подошел к ней — утешать. Забыл поставить на стол стакан. Держал его высоко поднятым, сказал комплимент и заплакал.

Простившись с Клеопатрой, мы вышли из «Бара». Коля Незабудкин подал нам руку.

— Я к товарищу.

И завернул за угол. Мы почему-то не пошли домой, постояли и тоже завернули за угол.

Стоял Коля. Рядом с ним дряхлая женщина, видимо, уличная проститутка.

Проститутка просила:

— Полтора рубля.

Коля не соглашался:

— Рубль.

Проститутка попросила показать ей рубль. Положила в карман. Они пошли под руку.

— Занимательно, — сказал я.

— Подло, — сказал Ручеек.

— А знаешь, что, — предложил я, — догоним его и набьем морду.

— Вот тебе раз, — захохотал Ручеек. — Критики, внимание! Автор бьет морду своему персонажу. Нет, это может не понравиться читателю.

И мы пошли к общежитию.

Ворота оказались закрытыми. Коля Незабудкин пошарил по карманам, поплевал. Он искал деньги — заплатить дворнику. Денег не было.

— Ничего не поделаешь, — сказал Коля. И полез через забор.

Он был пьян. Следовательно, для него не существовало препятствий. Он упал. Полежал. Поднялся по лестнице, остановился. Зажег свет. Комната спала. Он потушил свет. И зажег его снова. Он играл светом, как мальчик. На столе стоял примус. На примусе сковородка. И вдруг Коля вспомнил: он хотел есть.

«Я хочу есть, — сказал он, обращаясь к самому себе. — Не правда ли? Я хочу есть. И на это есть свои причины: я много пил и совсем нечего не ел».

Он поискал по полкам, порылся в шкафу, поплевал. Хлеба не оказалось.

«Но я хочу есть, понимаете вы меня?» Он сел на кровать. Теперь он увидел всю комнату. И в комнате — стеклянную банку.

— А, Жанна, — обратился он к рыбе. — Нюша — я хочу сказать. Понимаешь, Нюша. Я хочу есть. Не посоветуешь ли ты мне что?

Он обвел комнату еще раз медленным мрачным взглядом. Увидел спящих товарищей: Брука, закрытого розовым одеялом, и Великанова, закрытого серым. Он увидел еще раз стол, на столе примус, на примусе сковородку.

— Нюша, — сказал он, — то есть Жанна. Ты знаешь сказку: «колобок, колобок, я тебя съем?» Так вот: я хочу, чтоб ты была колобком. Ты есть экспонат, Жанна. Но помимо того ты рыба.

Он вытащил из банки с водой рыбу. Она забилась у него в руках. Он бросил ее на сковородку. Зажег примус. Рыба зашипела.

Коля Незабудкин захихикал: что скажет Великанову профессор? Он подошел к примусу — съесть экспонат. И вдруг сообразил: рыбы бывают разные — съедобные и несъедобные. Несъедобные рыбы часто бывают ядовитыми. И отошел от примуса.

У меня не оказалось ни карандаша, ни чернил, ни пера, ни бумаги.

Нина Николаевна Лорд, бывшая моя хозяйка, жена моя, налила в стакан молока и поставила передо мной. При этом она сказала: «Пей, милый, тебе полезно». Она вырвала бумагу из гроссбуха, из чудовищной своей тетради (она записывает в нее долги своих покупателей).

И я сел писать ее карандашом письмо тебе. Ее карандашом на ее толстой бумаге.

Стакан (не символ ли это?) все еще стоит на столе. Молоко не выпито.

Я пишу. Зоя! Помнишь ли ты? Как это пошло! Как пошло я пишу…

Не знаю, где-то я прочел, мне вспомнилось из какой-то книги: «…была открыта флуоресценция слова… Слово получило отсвечивающую окраску, движение, крик, остроту, жизнь и умирание». Для меня, разумеется, только одно слово, имя твое: Зоя. Оно имело для меня свою окраску, крик, остроту, жизнь и умирание. Оно умерло для меня. Вернее — я для него (для тебя) умер. Имя «Зоя» умерло вместе с словами: «университет», «наука», «любовь», «будущее», «искусство», «общественная работа». В моем словаре остались «жена», вот этот стакан молока, семейное счастье, обед, ужин, чай, завтрак, возможно, дети, еще многие другие слова, и, конечно, факультет… факультет чудаков.

Фамилия моей жены: Лорд. Теперь так называют в нашей стране, кажется, только собак. И я тоже скоро стану лордом, пусть умрет Замирайлов. Не нужно его. На свет появится Лорд. Факультет чудаков, я знаю, примет это с восторгом. Меня поздравит Крапивин, Коля Незабудкин пожмет мне руку и все другие. Они скажут: «Такая фамилия тебе подходит. Именно такую фамилию должен носить каждый чудак».

Мы работали вместе, помнишь, в клубе. Ты говорила мне: «Я тебе нравлюсь». Меня восстановили студентом. И вдруг все полетело. Я полетел как с американской горы. Помнишь ли ты американские горы? Иногда мне кажется: тебя нет. Ты существуешь в моем воображении. И я не могу опровергнуть. Ты теперь от меня далеко почти в Америке. Эта Америка за углом. Но что из этого? Я не могу прийти к тебе в общежитие, как в Америку. В лучшем случае выйдет твой муж и набьет мне морду. Но он не сделает этого. Хуже! Он не захочет пожать руку. Он коммунист. Партийная этика, общественная его совесть не позволит ему драться. Он просто закроет дверь. И все студенты выскочат из комнат — посмотреть на чудака. Что ему здесь нужно? Я ушел из университета. Вернее — убежал. Я был там лишний. Я приобрел мать, жену, мачеху одновременно. Фамилия ее Лорд скоро станет моей фамилией. Так хочет она. У моей жены есть магазины, маленькая пахучая лавчонка, где яблоки воняют моей женой и груши также. Поверишь ли: я перестал любить груши, я не могу есть яблоки с тех пор как женился. Скоро я стану приказчиком. Буду развешивать виноград.

Я ушел из университета затем, чтобы поступить на факультет чудаков. Ты не думай — такой существует. Я деформировался: стал аккуратным студентом, не пропускаю занятий. Записываю лекции. Факультет чудаков — замечательное учреждение. Я написал бы о нем, но у меня вышла бумага. Жена моя, забрав гроссбух, ушла торговать. Я остался в квартире в обществе стакана. Стакан все еще стоит на столе. Молоко все еще не выпито.

Автор вышел во двор — дописывать свою повесть. Вот идет Лузин, будущий научный сотрудник, спешит в университет. Вот идет Зоя, она возвращается из университета — приготовить обед. Они встречаются. Вот кабинет. В кабинете сидит Великанов. На столах стоят микроскопы. Они блестят. Грохочет пушка, микроскопы вздрагивают. Наклоняется скелет. Вот Уткин укладывает свои вещи. Товарищи ему помогают. На полу валяется шпагат. Вот профессор. Он вскакивает в трамвай. К нему приближается кондукторша. Профессор обнаруживает: он забыл деньги. Десятки рук, десятки кошельков протягиваются к профессору; в трамвае едут студенты.

Я переворачиваю страницу своей повести. Трамвай дребезжит. Поворачивается улица. Студенты хватаются за трамвайные ремни. Улыбается профессор. Они въезжают на проспект Пролетарской Победы. Они едут прямо. Цветут деревья. Приближается гавань. Вместе с гаванью приближается вечер. Они приехали. Из первого вагона выходит Уткин. Он несет корзину. Студенты — на Набережной. Вот стоит пароход.

— До свидания, товарищи, — кричит Уткин.

Пароход гудит. Гавань начинает удаляться. Он едет на настоящем пароходе в настоящую Европу. Он едет на практику. На берегу маленький старичок профессор машет шляпой. Закатывается солнце. Студенты щурятся на берегу.