— Где ты так долго был. Пятница? — спросил Робинзон.

— Не сердись! Мало было плодов! Искал далеко!

— Ты, верно, охотился?

— Не охотился, собирал плоды!

— А для чего же у тебя лук и стрелы лежат в том кусте?

Этот вопрос так смутил Пятницу, что он побледнел и выронил корзину.

— Белый все знает! — в ужасе проговорил он, падая на колени. — Не сердись! Не буду больше!

— Хорошо, Пятница, я не буду сердиться, только скажи мне правду, зачем ты обманывал меня?

— Я правду, — смиренно ответил дикарь. — Ты любишь хлеб и молоко, а я люблю убивать и есть. Ты сердит… Когда не знаешь, я стреляю!

Робинзон постарался объяснить ему, что он не сердит, но необходимость заставляет работать, но что Пятница, покончив с ежедневными делами, может охотиться сколько душе угодно. У него же самого было очень горько на душе. Какое доверие можно иметь к человеку, который совершенно не понимает того, что от него требуют, и обманывает на каждом шагу? Как знать, что бродит у него в голове дикаря.

Все больше исчезала надежда найти себе в дикаре товарища и друга.

Раз вечером оба пошли на морской берег с намерением поймать черепаху. Погода была не очень жаркая, воздух был необыкновенно ясен, и полоска земли, видная вдали, вырисовывалась на этот раз вполне отчетливо.

Робинзон ушел несколько вперед, оглянувшись, он не увидел Пятницы. Тогда он повернул обратно и вдруг остановился в изумлении. Пятница стоял на коленях у самой воды, протянув руки к полоске земли, по щекам его текли крупные слезы, все лицо выражало такую тоску, что у Робинзона сжалось сердце.

— Пятница, что с тобой? — окликнул он его.

Тот медленно навернул голову и едва выговорил от рыданий.

— Там, там моя земля! Мои братья!

— Тебе хочется вернуться туда? Тебе худо со мной? — дрогнувшим голосом спросил Робинзон.

Пятница уныло повесил голову.

— Там, что хочу, то и делаю, — проговорил он, и его блестящие глаза с нежностью устремились на родину, — там все мое, там мои братья, здесь я один!

— А я то? Разве я не с тобой?

— Ты? Ты — белый! Ты велишь, я делаю…

Больно кольнули Робинзона эти простые слова.

Вот и дикарь тоскует, он понимает, что они не друзья, не братья. На одну минуту у Робинзона явилось сильнейшее желание броситься к Пятнице на шею и сказать:

— Будем друзьями, я тоже одинок, как и ты! Не работай ничего, если не хочешь, я готов трудиться за обоих, только люби меня!

Но что-то остановило его.

«А вдруг Пятница ничего не поймет и просто обрадуется, что можно жить чужими трудами!»

И сдержав свой порыв, Робинзон просто ласково похлопал по плечу дикаря и сказал ему:

— Полно, Пятница, не горюй! Нам обоим скучно здесь, но пока делать нечего, надо терпеть, Пойдем-ка лучше домой, не надо нам и черепахи!

Пятница еще раз с тоской оглянулся на родной берег и тихо поплелся сзади. Обоим было очень тяжело.

На утро, оставив Пятницу толочь ячмень, Робинзон пошел доить коз, потому что это дело было особенно ненавистно его товарищу. На пастбище, среди травы, он заметил какой-то мясистый толстый корень, вероятно вырытый случайно копытами животных. По своей привычке пробовать все с виду годное в пищу, Робинзон отломил кусочек и положил в рот. Корень оказался очень приятного вкуса, и понемножку он съел его весь. Потом, взяв горшки с молоком, отправился домой.

Но едва пройдя часть пути, Робинзон почувствовал странную дурноту. Сперва ему казалось, что она происходит от того, что солнце пекло невыносимо, но потом начались ужасные боли в животе, сердце словно перестало биться и, совершенно обессиленный, он упал на землю, не будучи в состоянии даже позвать на помощь.

Тут только он понял, что отравился неизвестным корнем. Страдания были так велики, что Робинзон рад был смерти, чтобы прекратить их.

Вдруг послышались шаги приближающегося Пятницы. С испуганным видом он бросился к больному, встал на колени, несколько мгновений вглядывался в него, потом разразился отчаянными рыданиями.

— Пить! — едва пролепетал Робинзон, надеясь водой залить огонь, жегший его внутри.

Пятница схватил горшок парного молока, стоявший тут же, и поднес его к губам. С жадностью глотал Робинзон, от молока тошнота еще усилилась, и началась жестокая рвота. Ему казалось, что пришли последние минуты его жизни, то же самое думал, вероятно, и Пятница, он стоял рядом, дрожа всем телом и бормоча какие-то слова на родном языке.

Но, передохнув немножко, Робинзон почувствовал, что ему значительно легче: резь в животе прошла, сердце не замирало больше, оставалась только сильная слабость Глаза его закрылись сами собой, и он крепко заснул.

Судя по солнцу, день уж шел к вечеру, когда он проснулся. Ему было гораздо лучше. Возле сидел Пятница, большим листом отмахивая мух, под головой у Робинзона была подушка, принесенная из дому. Такая заботливость тронула его, он протянул руку Пятнице, улыбнулся и сказал, что здоров.

Дикарь пришел в неописанный восторг. Он вскочил с места, принялся скакать и кружиться, размахивая своим листом над головой.

Робинзон попробовал приподняться, но голова его закружилась, и он чуть не упал снова. Тогда Пятница, не слушая никаких возражений, схватил его и своими сильными руками понес, как маленького ребенка. Дома он бережно уложил больного в постель и опять уселся рядом, заботливо заглядывая в глаза. Робинзон едва мог уговорить его пойти приготовить себе какой-нибудь обед, потому что оказалось, что бедняга не ел весь день.

Три дня пролежал таким образом Робинзон, чувствуя легкую боль в животе, а, главное, сильную слабость. Вспоминалась ему часто его первая болезнь на острове, то, как он мучился, не имея сил добыть глотка воды, как одиноко и беспомощно лежал, тогда, как бесконечно тянулись часы выздоровления.

Теперь не то. Он видел, что каждая жалоба вызывает сочувствие на лице преданного человека, что все мысли этого человека направлены на то, чтоб помочь ему. Самая нежная мать не могла бы лучше ухаживать за больным сыном. Зная, что Робинзона тревожат необходимые работы по хозяйству, Пятница, не ожидая приказаний, поспевал повсюду и, между тем, находил время ухаживать за ним. Приготовляя обед, он применялся к вкусам Робинзона и давал его любимые кушанья.

Если лицо больного было невесело, он садился рядом и начинал петь песни на родном языке или старался завязать разговор по-английски. До сих пор успехи были неважны, он часто забывал самые обыденные слова, но теперь он изо всех сил старался говорить как можно больше и лучше.

На четвертый день Робинзон встал и вышел немного подышать чистым воздухом на дворик.

Пятница так и сиял от радости, он бегал из стороны в сторону, стараясь чем-нибудь услужить больному, ежеминутно оглядываясь на него и весело кивая головой.

— Отчего ты так радуешься моему выздоровлению, Пятница? — спросил его, наконец, Робинзон.

— Ты спас мне жизнь! — отвечал тот, склоняя голову и прикладывая руку к сердцу, — всегда помню!

Слезы навернулись на глаза Робинзона.

За услугу, оказанную почти бессознательно, по невольному желанию каждого спасти жизнь своего ближнего от жестокой смерти, этот благородный человек считает своей обязанностью служить и угождать ему, мало того — любит его всем сердцем, прощая и забывая, что, спасши ему жизнь, Робинзон обратил его почти в своего слугу и беспрестанно заставляет поступать против его вкусов и наклонностей.

Робинзону стало очень нехорошо на душе, нежная заботливость Пятницы даже мучила его, потому что он понимал, как мало заслуживал ее. Ему хотелось хоть лаской загладить свою прежнюю суровость. Но Пятницу смущало непривычное обращение, он, вероятно, приписывал его слабости и из сил выбивался, чтоб угодить Робинзону.

Как-то к обеду он испек удивительно вкусные лепешки. Протягивая руку за второй, Робинзон поинтересовался узнать, из чего они сделаны. Ничего не говоря. Пятница встал и подал ему тот самый корень, которым тот отравился. Робинзон так и ахнул.