— Вот тут у нас все в подробности…

И выборные подали обширный акт, составленный Коробкой.

Судьи с любопытством склонились над мелко исписанными листами бумаги, прочитали несколько строк, пошептались между собой, перемигнулись, перелистали акт до последней страницы и с брезгливой гримасой откинули в сторону, как что-то пустое и ненужное.

 — Это не документ! — раздраженно сказал исправник. — Кто его написал? Кто составил? Какой нибудь брехунец, писака копеечный, смутьян пустолобый? Разве может суд, действующий по законам государыни императрицы, считаться с ним?..

Тогда заговорил один из судебных заседателей — плешивый бритый старик с иезуитским лицом, в больших очках, — заговорил мягким, стелющимся голосом:

 — Нам жалко вас, жалко вашей темноты и ваших напрасных хлопот. Откуда вам залетела сумасбродная мысль про казацство? Жили бы и жили панскими мужиками, тихо смирно, послушно… Кто взбудоражил вас? Сознайтесь для своей же пользы. Кто научил в сенат обратиться?..

Выборные молчали.

 — Но ведь вы знаете, — продолжал иезуитски старик, — что Турбаи Степану Федоровичу и Ивану Федоровичу, господам Базилевским, достались по наследству от их покойного родителя. А раз, так, значит, у них все законные права и на село, и на жителей. Как документально известно, покойный владетель Федор Николаевич Базилевский купил вас у помещицы Битяговской. Вот тут и купчая крепость. Откуда же может взяться ваше казацство? Непостижимо. Но, впрочем, расскажите подробно: может, нам какие-нибудь обстоятельства неизвестны…

Хитрый заседатель с притворным неведением развел руками.

 — Все наше село — природные казаки, — твердо уперлись турбаевцы.

 — Мы это уже слышали сто раз. А вы докажите! Докажите, хоть один раз, — фыркнул капризно исправник.

— Прочитайте наш акт. Там все сказано. Там полные доказательства. Почему вы на него внимания не обращаете? — решительно зашумели выборные.

— Если акта нашего не примете, а будете в помещичью дудку играть, нам останется только смертью доказать свое казацство! — бледнея и выпрямляясь, воскликнул Грицай.

 — To-есть, как смертью? — поперхнулся от неожиданности исправник, заерзал в кресле и мелко замигал ресницами.

 — А вы не знаете, ваше благородие, какая бывает смерть? — уставился в него Колубайко острыми глазами. — Просим внять нашим бумагам.

Исправник рывком пододвинул к себе акт, нервно перешвырнул несколько страниц, забубнил что-то правому своему соседу, потом левому. Опять судьи пошептались между собою.

 — Ничего не понимаю. Так узловато написано, будто черти лапти плели, — пробурчал исправник: — Почему нет с вами этого человека, который писал? Быть может, если б он растолковал, нам свое писание, мы и действительно признали бы, что тут всё правильно.

Выборные переглянулись, потоптались. Посоветовались. Решили: «Пусть Осип придет, он им как бритвой отрежет».

 — Можете вы своего поверенного вызвать?

Еще раз, в последнем колебании, переглянулись выборные.

— Можем.

Но когда через несколько минут деловым скорым шагом вошел вызванный Коробка, судьи враждебно накинулись на него, как на волка. Посыпались каверзные, злорадные и ехидные вопросы. Коробка отвечал с достоинством, тихо, очень ясно, непоколебимо.

Исправник постепенно наливался кровью, багровея от смелости турбаевского поверенного, и вдруг, не выдержав, рявкнул:

 — Значит, это ты тут бунт разжигаешь? Ты? Арестовать его! В холодную! На замок! — повелительно ткнул он толстой тупой рукой и кивнул страже.

Точно громом ударило в турбаевцев. Солдаты, с саблями наголо, моментально окружили и оттерли в сторону опешившего Коробку.

— Господа судьи, просим нашего поверенного не трогать, если не хотите беды! — холодея от возмущения, выступил атаман Цапко.

 — Ты что? Угрожаешь?.. — затопал ногами исправник. — Да мы его в каторгу, каналью, засудим! Плетьми запорем!

 — Требуем немедленно освободить! — звонко и непримиримо крикнул Колубайко. — А не то сейчас ваших Базилевских, как пыль, сметем! Слышите?.. И места не найдете, где они жили…

Исправник, стуча кулаками по столу и срываясь с голоса, завопил:

 — Что-о?.. Бунт? Разбой?.. Эй, стража! Вызвать егерей!

В это мгновение с улицы послышался глухой шум, движение, суматоха. Кто-то издали, подбегая, запыхавшись, кричал:

 — Занимают череду! Рятуйте!.. Паны забирают наше стадо, угоняют. Угоняют! Рятуйте!..

А навстречу этому крику из судейской избы вспыхнул другой крик:

 — Громадя-ане! Осипа нашего арестовали!.. Коробку!

Смятение и буря в один миг смяли все. Выборные кинулись на стражу, выхватили, освободили своего поверенного, в стремительной борьбе отняли, вырвали сабли, окружили судей.

 — Вяжи их, гадов! Чего смотреть?

Исправник онемел и, выпучив глаза, задыхаясь, оторопело топтался. Его схватили, молниеносно скрутили за спину толстые руки. Кто-то вязко и хлестко ударил ладонью по жирным исправничьим щекам. Плешивый заседатель, похожий на иезуита, метнулся под стол, но его сейчас же вытащили и связали вместе с другими.

Пинками, тычками, кулаками связанных судей вытолкнули на улицу.

 — В амбар!

На улице происходило что-то невероятное. Всполошенные крики, ругательства, беготня клокотали и перекатывались из стороны в сторону, точно всех охватило пожаром. Солдаты были раскиданы, как муравьи, все оружие забрано. Пищали и сабли оказались сложенными в клуню Грицаевского двора, — это облегчило разоружение. Егерей связали тугими веревками, загнали в пустую каменную воловню при барском дворе и заперли на тяжелый замок.

И вдруг среди клокочущего стихийного гнева, как искра в порох, удал чей-то молодой, злобный крик:

 — В господский дом! Довольно над нами издеваться!..

Толпа лавиной кинулась к усадьбе.

По дороге хватали, что попадало под руки: пики, косы, топоры, дрючки, колья, дубины. От хаты атамана Цапко бежали все, кто там остался, все село. С дикими криками, с уханьями, бранью, ревом, катился исступленный человеческий поток.

Двери господского дома оказались запертыми: кто-то уже успел сказать, что на селе вспыхнул бунт. Под напором мстительной, доведенной до отчаянья массы, хряснули, как яичная скорлупа, толстые дверные доски, стеклянными брызгали, дзинькая, рассыпались окна, — народ со всех сторон ворвался в дом. Базилевские в ужасе забились под кровати, но их остервенело вырвали оттуда и принялись бить. Били ногами, кольями, дубинами, молотили, толкли своих давних злых врагов в страшном ожесточении, в беспамятстве, как в бреду. Били долго, даже тогда, когда окровавленные Базилевские лежали уже без всяких признаков жизни. Марию Федоровну нашли в постели. Она встала на колени и просила о пощаде.

 — А ты наших сестер, жен наших, матерей щадила?.. Щадила?..

Кто-то ударил ее по голове и, схвативши за волосы, сдернул на пол. Через несколько минут она уже лежала в луже крови, с выскочившими на лоб студенисто-кровавыми, жуткими глазами.

После расправы с помещиками хватились, что куда-то исчез советник Корбе. Принялись искать его по всем комнатам — и скоро нашли в платяном шкафу, за голландской печью в дальней комнате. Советник униженно ползал на коленях, прося не убивать его, обещая сделать все, что только потребуют турбаевцы.

Его связали и вывели на село. Корбе был в пестром утреннем халате из персидского шелка. Полы халата распахивались, длинные широкие концы, заплетались в ногах, — это делало советника похожим на пьяную растрепанную бабу. Некоторые турбаевцы, горя от негодования, подбегали к жалкому, сжавшемуся чиновнику, еще так недавно величественно и издевательски разговаривавшему, с казаками, и били его по щекам:

 — Мерзавцы! Погубители наши!.. Злодеи…

От ударов изо рта советника тонкой струйкой вытекала кровь и капала на халат. Лицо воспаленно вспухло.

Всех чиновников заперли в темный амбар и приставили к амбару караул.

Был также поставлен караул и к помещичьему дому. Обширные хоромы, с разбитыми окнами и дверями, стояли пустыми, как после урагана. На полу глухими кровавыми мешками валялись три обезображенных трупа.