surveying the Gulf of Corinth

in the haze below, marble

head and shoulders a little grander

than human, flushed

by the sunset's glance across

Delphi's red-tiled roofs. He was

one more fact. Not a provocation

to any fervour, to any damage.

On a side track along the hill

there was damage: two bullet-holes,

small calibre,

crazing the glass front of a shrine,

erect kiosk of rusted

grey sheet iron, a worn offertory slot

under the locked, tended

display-case. Which contained,

undamaged, a green glass lamp,

oil for it in a pop-bottle,

a torn-out magazine page with a stained ikon.

And another place, below and behind

the poet's head, had a cracked gold

high-heeled slipper. It was an almost empty

grave under the cypresses, cut

shallow and dry in the churchyard rock,

most recently used, for a short spell,

by a woman of the generation

of Sikelianos. Nothing left in it

but the marker recording her death

at ninety, two or three years back,

and a plastic posy, some small bones, the shoe.

Sikelianos is gathered in,

called down from every corner of the air to condense

into that shape of marble, rendered to

a decent conceivable size

and emitting among the hills a clear quiet

sunset tone that owes

no further obligation at all

to detail, description, the collection of things.

Я наткнулся на Сикелианоса

неожиданно, ранним вечером.

Это было на голом клочке невозделанной почвы,

окружающем то, что должно было стать

его домом, возможно — дачей

или даже музеем: ставни,

причиндалы рабочих; коза на цепочке; столб

телеграфный с раскоканным фонарем;

Сикелианос

в этом мирном гадюшнике, со своего постамента

наблюдающий сверху сквозь дымку

Коринфский залив,

мрамор плеч и его головы (чуть огромнее, чем

у живого) окрашен закатом над красной

черепицею Дельф.

Он был сущностью. Не побуждавшей

ни к рвению, ни к поврежденью.

Повреждение было

на тропе, огибающей холм: пара дырок от пуль

небольшого калибра,

паутиною трещин покрывших стекло

раки, ржавого ящика из листового железа

с щелью, стертой монетами,

ниже закрытой витрины.

Где хранились, целехоньки, лампа

бутылочного стекла,

лампадное масло в бутылке из-под шипучки

и цветная икона, выдранная из журнала.

И другое — ниже и позади

головы поэта — растресканная золотая

толстопятая туфля. Это почти пустая

могила под кипарисами, сухо, неглубоко

выдолбленная в кладбищенском камне; последней

в ней ненадолго осталась

женщина из поколения

Сикелианоса. Почти ничего

не уцелело, кроме доски со смертью

около девяноста, парочку лет тому,

пластикового букета, мелких костей, обувки.

Сикелианос сгущается,

слыша в пространстве

зов затвердеть, обрести постижимый размер

мраморной формы,

струящей меж этих холмов

чистую ноту заката; уже

без никаких обязательств

к подробности, изображенью, скопленью предметов.

Перевел с английского Виктор Куллэ

Дерек Уолкотт

Дерек Уолкотт (Derek Walcott) родился 23 января 1930 года в Кастри, о.Сент-Люсия. Поэт, драматург. Окончил в 1953 году Университет Вест- Индий (Кингстон), работал учителем в школе, журналистом в "Public Opinion" и "Trinidad Guardian". В 18 лет он опубликовал свой первый сборник "25 Poems" (Port.-of-Spain, 1948), за которым последовала вторая книга "Epitaph for the Young" (Bridgetown, Barbados, 1949). Обе были несвободны от влияния английской поэтической традиции. Другими его увлечениями стали живопись и театр: в 1950 году в Кастри состоялась выставка его картин; позднее, в 1957-м, он изучал искусство театра в Нью-Йорке. За истекшие годы Уолкотт написал более дюжины стихотворных драм; "The Sea at Dauphin" и "Six in the Rain" были поставлены в Лондоне (1960), так же как и пьеса "Remembrance" (1990)[408]. Поэзия, тем не менее, осталась его первой и постоянной любовью. Следующие два сборника Уолкотта, "Poems" (Kingston, 1953) и "In a Green Night" (London, 1962), принесли ему успех и признание. Критики отмечали изощренную мысль и чарующее взаимопритяжение карибской изустной и классической европейской традиций. В дальнейшем все его книги публиковались в Лондоне и Нью-Йорке: "Selected Poems" (1964), "The Castaway, and Other Poems" (1965), "The Gulf, and Other Poems" (1969), "Another Life" (1973), снискавшая себе добрый том критических работ; "Sea Grapes" (1976), "Selected Poems" (1977), "The Star-Apple Kingdom" (1980), "The Fortunate Traveller" (1981), "Midsummer" (1984), "Collected Poems: 1948-1984" (1986). Бродский назвал Уолкотта "метафизическим реалистом" и "великим поэтом английского языка", отмечая, что "потребность в детализации окружающего мира придает уолкоттовской энергии описания подлинно эпический характер"[409]. Эпическая поэма Уолкотта "Omeros" (London-Boston, 1990) является мифологической интерпретацией истории его народа[410]. Приспосабливая дантовские терцины и пользуясь гомеровскими лейтмотивами, он отдает в ней честь двум великим мастерам Поэзии, одновременно вдыхая новую жизнь в персонажей мифа. Эта работа была высоко оценена за ее остроумие и словесную игру, совершенство рифм и музыкальную утонченность — качества, присущие творчеству Уолкотта на всем его протяжении. Дерек Уолкотт стал лауреатом Нобелевской премии по литературе 1992 года. 

БЕСПОЩАДНЫЙ СУДЬЯ[411]

Интервью с Дереком Уолкоттом

29 сентября 1990, Лондон

По-моему, впервые вы встретили Бродского на похоронах Роберта Лоуэлла. Помните ли вы эту встречу?

Все мы были потрясены, когда умер Роберт Лоуэлл. Он внушал любовь, был очень приятным человеком, и он был очень добр ко мне, когда я приехал в Нью-Йорк. Впервые я встретился с ним в Тринидаде, И! потом он и его жена Элизабет Хардуик были очень добры ко мне и моей жене, когда мы переехали в Нью-Йорк. Это было очень, очень горько. Мы с Сюзан Зонтаг, Роджером Страусом и Пэтом Стронгом, редактором, вылетели из Нью-Йорка в Бостон. Но никаких следов Иосифа, о котором они справлялись, не было. Произошла какая-то путаница в сроках, связанная с вылетом в Бостон. Затем я отправился на похороны, они были очень многолюдны. В церкви какой-то человек подошел и занял место рядом со мной. Я не знал, кто это такой, но у него было очень интересное лицо, прекрасный профиль, он высоко держал голову и был очень сдержан. Но мне было видно, что он тоже переживает это горе. Я предположил, что это может быть Иосиф Бродский. Уже не помню, были ли мы представлены после похорон, на улице, и в какой момент я заговорил с ним. Я думал тогда только о смерти Роберта. После этого мы отправились домой к Элизабет Бишоп, где была уйма народу. Трудно сейчас сосредоточиться на том, когда произошел какой-то контакт, но так случилось, что по возвращении в Нью-Йорк у нас завязалась очень стойкая дружба и мы часто виделись друг с другом[412].