где бывшие давят косяк.

Не то что страны и погоста,

берлоги, смешного угла —

не выбрать могилы по росту

в земле, из которой взросла

вся эта болотная нежить,

с которой так сладко играть...

Мне страшно, что я еще не жил

и сразу учусь умирать.

Мне страшно, срываясь с насеста,

питавшего мой кукарек,

на мертвом листе палимпсеста

царапать свое "имя рек" —

бессильное до наважденья,

что это и вправду — броня...

И ежиться от снисхожденья

сказавших свое до меня.

Но это неново (как, впрочем,

и явствует из вышеска-

занного). Так сосредоточим

себя на пейзаже. (Тоска

имеет забавное свойство:

когда вы уже tete-a-tete,

всю мелочность и беспокойство

излить на случайный предмет,

скопленье предметов и даже

рассеянный вид из окна.)

Короче, займемся пейзажем.

Допустим, глухая стена

и чахлые кустики между

видавших свое кирпичей —

как символ, таящий надежду

в бессмыслице белых ночей.

Допустим, священные воды

становятся все зеленей,

когда перемена погоды

не властна над слизью камней.

Допустим, что чайки драчливо

клюют отраженный простор

и ветер, пришедший с залива,

скрежещет свое Nevermore

с картавостью барда (придется

отвлечься от видов реки),

который уже не вернется —

давнишним стихам вопреки —

в свой город, где дышат колонны

и Солнце сквозь медленный дым

встает головою Горгоны

из жирно блестящей воды...

И все-таки, как запятая,

скребя коготком по стеклу,

его голова золотая

мелькает на каждом углу,

двоится в стаканах, блистает

в воздушных фонарных столбах...

И легкие звуки слетают.

И мрамор скрипит на зубах.

Бессмысленно располовинен

чертой горизонта, ничей, —

он тоже отчасти повинен

в белесости этих ночей.

Им тоже отравлен отчасти

бескровных фасадов картон.

Но все-таки в северной части

приют отыскался, и он —

при жизни не имущий сраму —

один исхитрился сберечь

железный язык Мандельштама

и ковкую русскую речь.

А дальше — неловко. И склизкий

смешок возвращает к стыду,

что мой неказистый английский

способен лишь "хаудуюду",

что целая жизнь за чертою

глухих атмосферных помех

страшит не своей полнотою,

а лишь соразмерностью всех

пропорций, что узник вернулся,

оставив весь Рим на бобах

(уснул, и клубочком свернулся,

и мрамор скрипит на зубах),

что в косноязычной вселенной

хоть кто-то вкусил лезвия

свободы. Что речь неизменной

вернулась на круги своя.

1991 

Томас Венцлова

Томас Венцлова (Tomas Venclova) — поэт, переводчик, эссеист, филолог. Родился 11 сентября 1937 года в Клайпеде, в семье известного литовского писателя Антанаса Венцловы, министра культуры и председателя Союза писателей Литвы, ушедшего перед смертью (1971) со всех постов. Томас Венцлова закончил Вильнюсский университет (1960), из которого был на год исключен за свою реакцию на венгерские события 1956 года. До отъезда из СССР (1977) жил в Литве, в Москве и в Ленинграде, зарабатывая на жизнь преподаванием в Вильнюсском университете, переводами и журналистикой; был связан с литовским правозащитным движением. Поселившись в Америке, преподавал сначала в Беркли, потом в Калифорнийском университете (Лос-Анджелес), защитил докторскую степень в Йельском университете (1985), где и занимает должность профессора русской литературы на кафедре Slavic Languages and Literatures. Опубликовал множество работ по славистике и литуанистике, в том числе книгу "Неустойчивое равновесие: восемь русских поэтических текстов" (New Haven, 1986). По-литовски издано четыре сборника его стихотворений: первый, "Знак языка", вышел еще до эмиграции, последний, "Разговор зимой", опубликован в Вильнюсе в 1991 году. Его переводы на литовский язык поэзии У.Шекспира, Т.С.Элиота, У.Х.Одена, Р.Фроста, Ш.Бодлера, А.Жарри, Ч.Милоша, З.Херберта, А.А.Ахматовой, Б.Л.Пастернака собраны в отдельную книгу и изданы на родине. Там же опубликованы три книги эссеистики. Эссе он пишет по-литовски, по-русски, по-польски, по-английски. Кроме этих языков, первые три из которых являются для него родными, Венцлова владеет французским, немецким и итальянским, знает латынь и греческий. Этот "архаист-новатор", "сын трех литератур" и "продукт их слияния"[372] сплавил в своих стихах глубокий лиризм с интеллектуальной трезвостью, античную символику с северным пейзажем Балтики. "Его сознание и — часто — его дикция замешены на христианской этике"[373]. 

РАЗВИТИЕ СЕМАНТИЧЕСКОЙ ПОЭТИКИ[374]

Интервью с Томасом Венцловой

15 декабря 1990, Нъю-Хейвен

В своей маленькой статье, написанной по поводу 40-летия Бродского, вы признались, что его стихи направляли ваши поступки и меняли ваше внутреннее пространство[375]. Расскажите подробнее, когда вы познакомились с Бродским и с его стихами, какие из них уже тогда вы выделяли?

Если не ошибаюсь, я впервые услышал о Бродском 30 мая 1960 года, в день смерти Пастернака. Еще не зная о происшедшем, мы с моим тогдашним близким приятелем Володей Муравьевым ездили к одному из московских подпольных художников, и там Володя читал вслух "Пилигримы" [С:66-67/I:24] и другие очень ранние стихи Бродского. Мне эти стихи показались прямолинейными и попросту слабыми (сам Бродский сейчас называет свои вещи той поры "Киндергартен"). Но совершенно твердо помню, что у меня уже тогда возникло ощущение, не вполне вмещавшееся в слова: Бродский — поэт харизматический, он вне тогдашнего литературного процесса, точнее, выше его, и обладает той аурой избранности, которой нет у многих, пишущих лучше. Позднее я узнавал о Бродском и получал его стихи у многих, чаще всего у Андрея Сергеева, который дал мне "Холмы" [С:123-29/I:229-34], "Два часа в резервуаре" [0:161-65/I:433-37], "Стихи на смерть Элиота" [0:139-41/I:411-13]. Бродский в это время находился в ссылке. О нем и о его делах я много слышал от Ахматовой (тогда выходила книжка ее стихов на литовском языке, к которой я был причастен — и поэтому у нее бывал). К 1965 году для меня стало очевидным, что Бродский в своем поколении не имеет себе равных: я знал наизусть и часто читал себе и другим десятки его вещей, прежде всего "Был черный небосвод" [C:94-95/I:1 92-93], "Рождественский романс" [C:76-77/I:150-51], "Стихи на смерть Элиота", куски из "Большой элегии Джону Донну" [С:130-36/I:247-51]. Во всем этом, конечно, я был отнюдь не одинок. После ссылки, в августе 1966 года, Бродский приехал в Вильнюс: с этого началась история его отношений с Литвой, но это отдельная тема[376].

"Поражает, даже подавляет виртуозность Бродского", — пишете вы[377]. Как поэт, не страдали ли вы комплексом Бродского?

Да, и очень. Само сознание того, что существует Бродский, часто подводило меня к границе внутреннего паралича, а то и переводило за эту границу.

Чему вы научились у него? Переносимо ли что-либо из его поэтики в литовскую поэтическую стихию?