Дом, хоть и старый, но чисто прибранный, гелиотроп, левкои и шпажник на клумбах, большой с пышной зеленью огород, парк, плодовый сад — они радовали душу и манили к отдохновению. И хотелось, чтобы милый сердцу уголок, где, быть может, впервые он почувствовал себя в родном гнезде, миновали напасти и беды, злые силы природы и злой умысел людей.

Об этом и молил он михайловского домового:

В деревенском уединении ничто не отвлекало от поэтических занятий. Пушкин привез сюда неоконченного «Руслана» и здесь писал пятую, предпоследнюю песнь его.

В начале августа Александр Иванович Тургенев сообщал из Петербурга в Москву поэту Дмитриеву: «Пушкина здесь нет, он в деревне на все лето и отдыхает от Парнасских своих подвигов. Поэма у него почти вся в голове. Есть, вероятно, и на бумаге».

Пятая песнь поэмы действительно была почти готова.

Но Михайловское вдохновило Пушкина не только на описание веселых чудес «Руслана и Людмилы». Здесь родилось и смелое политическое стихотворение «Деревня».

То, о чем говорилось у «хромого Тургенева», Никиты Муравьева, Ильи Долгорукова, обступало теперь в деревне и требовало к ответу. Он увидел деревню иными глазами, чем прежде.

Гармония природы не могла скрыть ни «барства дикого», ни «рабства тощего». Напротив. Она делала их еще нестерпимей, уродливей. И об этом нельзя было молчать.

Пушкин ничего не придумал, не преувеличил. Он только в гневных стихах запечатлел то, что, как язва, разъедало Россию на всем необъятном пространстве от Петербурга до Камчатки. Псковская деревня дала жизненные наблюдения, конкретные факты. Повсюду вокруг Михайловского раскинулись большие и малые поместья, где владельцы крепостных душ самовластно управляли своими рабами, чинили суд и расправу.

Самые страшные рассказы, самые резкие обличения бледнели перед действительной жизнью. Вот они, псковские мужики. Измученные, в жалкой одежде. Вот их труд, беспросветный и тяжкий. А их господа — те, кто волен в их жизни и смерти? Какое невежество. Какая жестокость и дикость! Один заставляет крепостного человека не спать по ночам и время от времени будить его, барина. Ведь так приятно засыпать сызнова! Второй велит выдрать на конюшне повара за неудачный пирог. Третий отдает на растерзание собакам крепостную девушку: она не захотела стать его фавориткой. Четвертый… Да разве всех перечтешь?

Имелся и такой, с позволения сказать, хозяин, который задался целью разорить своих крестьян. У крестьянина не было ничего ему принадлежащего. «Он, — рассказывал Пушкин, — пахал барскою сохою, запряженной барскою клячею, скот его был весь продан… Он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба».

Крестьяне убили своего мучителя — барина. Но сколько оставалось таких же других!

Как раз в то время когда Пушкин приехал в Михайловское, в близлежащем Порховском уезде помещик Баранов засек до смерти своего крепостного Григория Иванова.

Слова Николая Тургенева, что в деревне невозможно спокойно наслаждаться природой — все отравляет «нечестивое рабство», — оправдались в полной мере.

Так было повсюду, так было и на псковской земле. В кружке Тургеневых произвол и жестокость помещиков, заклейменные Пушкиным в «Деревне», называли «псковское хамство».

Пушкин пробыл в Михайловском месяц. В середине августа он вернулся в Петербург.

После тихого Михайловского, мира лесов и полей, Петербург показался Пушкину еще шумней, суетливей, чем прежде. Уже третий год жил он в Петербурге и знал этот город не только с парадной стороны. Он знал его будни. Они врывались в жизнь «высшего круга», переплетались с нею, властно заявляя о себе.

Рано утром, когда светские красавицы и франты возвращались с балов, по петербургским улицам уже громыхали груженые телеги, спешили молочницы с кувшинами, разносчики с лотками.

С раннего утра город был оживлен.

Не спала Коломна. В мелочных лавочках, где торговали всем на свете, толкались кухарки и те непритязательные коломенские обыватели, которые сами закупали себе провизию и сами варили свой обед. Их не смущало, что сахар здесь попахивает мылом, а сладкие пироги — селедками. Они привыкли к этому.

Гудел Сенной рынок у Садовой улицы, по которой лежал путь из Коломны на Невский. Рынок был самый большой, самый дешевый, а потому и самый многолюдный в городе. Здесь торговали сеном, столь необходимым для коров и лошадей, которых во множестве держали петербургские жители. С возов и ларей продавали всякую снедь: мясо, рыбу, овощи, битую птицу, живых поросят. И то и дело спорящие и торгующиеся людские голоса покрывал пронзительный визг поросенка.