Третьим лицейским поэтом считался Илличевский. Давно минуло то время, когда не слишком взыскательные поклонники называли его «великим» и слагали в его честь хвалебные гимны. Музы относились к Илличевскому сдержанно. Он был не поэтом, а тем, что называется «бойким рифмачом». Его тянуло к мелочам, к поэтическим безделкам.

Четвертым лицейским поэтом считался Кюхельбекер, хотя по праву его место было рядом с Дельвигом.

Кюхельбекер говорил, что к писанию стихов его приохотил Илличевский.

Поэтический путь Кюхельбекера был действительно нелегок. Товарищи не понимали его своеобразных литературных вкусов и смеялись над ним, и он, заикаясь от волнения, доказывал, что поэзия есть нечто грандиозное и высокое, а не безделки и шутки. И в подтверждение читал своего любимого Шиллера. У него был свой путь, свое понимание прекрасного. При желании он мог бы писать обычные гладкие стихи не хуже Илличевского, но он не хотел. Как одержимый, искал он чего-то необычного, нового. И плоды его поисков и неудачных экспериментов вызывали все новые насмешки товарищей. Правда, к концу их лицейской жизни насмешек стало меньше: ведь Кюхля печатал в журналах свои стихи и статьи, а его образованности, знаниям мог позавидовать каждый.

Кроме этих признанных лицейских поэтов были и такие, которые писали стихи время от времени, — Корсаков, Яковлев. Их больше увлекали музыка и пение.

Были в Лицее и свои прозаики. Переводил и печатал прозаические переводы Иван Пущин. Он и впоследствии славился прекрасным слогом. «В историческом роде» писал Горчаков. Сочинял и веселый, добродушный лентяй Константин Данзас. Его лицейское прозвище было Медведь, Мишка («Он был медведь, но был он мишка милый»). Он издавал журнал «Лицейский Мудрец» и почти все статьи для него придумывал сам. Он переписывал «Мудреца» своим прекрасным почерком, и на журнале стояло: «В типографии К. Данзаса».

Через много лет, когда Пушкин вызвал на дуэль проходимца Дантеса, секундантом Пушкина был его лицейский товарищ полковник Данзас…

Дружные сестры-музы с благосклонностью взирали на многих воспитанников Царскосельского Лицея, но одного они отличали особенно. Он подавал наибольшие надежды. Звали его — Пушкин.

Через несколько месяцев после того, как Державин на публичном экзамене с волнением слушал «Воспоминания в Царском Селе», в журнале «Российский Музеум» появились стихи под названием «Пушкину». В них никому не известный воспитанник Царскосельского Лицея Пушкин объявлялся бессмертным поэтом.

Под стихами стояла подпись «Д». Кто скрывался за этой буквой? Державин? Ничуть не бывало. Дельвиг. Это он первый поведал читающей публике о необычайном даровании друга.

Пушкин был смущен и растроган. Он ответил Дельвигу:

Вслед за Дельвигом и другие лицейские поэты высоко оценили Пушкина. «Дай бог ему успеха, — писал Илличевский. — Лучи славы его будут отсвечиваться и в его товарищах».

Слух о том, что в Царскосельском Лицее подрастает невиданный талант, быстро распространился за пределами Царского Села.

Осенью 1816 года член тайного общества офицер Лунин говорил французскому писателю Ипполиту Оже:

«Русский язык должен быть первым, когда он наконец установится… Карамзин, Батюшков, Жуковский, также и наше восходящее светило юноша Пушкин уже сделали некоторые попытки для обработки его».

В Москве Василий Львович Пушкин в собрании «Общества любителей российской словесности» читал стихи племянника. Вяземский писал Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? чудо и все тут. Его Воспоминания вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай бог ему здоровия и учения и в нём прок и горе нам. Задавит, каналья!»

Жуковский прислал Пушкину в Лицей стихи с надписью: «Поэту-товарищу Ал. Серг. Пушкину от сочинителя». Это было всерьез и с полнейшим уважением.

Пушкин знал, сколь большие надежды возлагают на него. Это волновало и радовало.

Чем же ознаменовать ему свое вступление в жизнь? Он начал большую комедию «Философ» и, перебирая тетради со стихами, вдруг подумал, что неплохо бы издать свои лицейские стихотворения.

Он взял лист, на котором записан был конец стихотворения «Пирующие студенты», и набросал на обороте план сборника: «Послания», «Лирическое и Пьески», «Элегии», «Эпиграммы и надписи»… Он наметил включить в сборник больше сорока стихотворений и начал их переписывать в тетрадь, озаглавленную «Стихотворения Александра Пушкина». Переписывать помогали товарищи: Пущин, Илличевский, Матюшкин, Яковлев, Корсаков, Есаков. Даже Мясоедов переписал одно. Он хотел идти в гусары, и стихотворение «Усы» — о гусарских усах — пришлось ему особенно по сердцу.

В плане будущего сборника стояло: «XV элегий». В 1816 году Пушкин с особым увлечением писал унылые элегии, где воспевалась несчастная любовь, разлука с милой, увядающая молодость, страдания, печали, слезы.

Унылые элегии… Как непохожи они были на его прежние стихи, беззаботные и веселые. Что же с ним произошло? Он был подростком, а стал юношей. Многое понял, узнал. И переоценил и себя, и свои стихи.

Так думал он теперь. Что же вывело его из «прелестного ослепленья»? Он считал, что открыл ему глаза «строгий опыт». Жизненный опыт его действительно увеличился. Лицейский мирок раздвинулся. Собственные наблюдения, чтение, беседы с товарищами и новыми друзьями, политические уроки Чаадаева, рассказы гусар… Этот «строгий опыт» изменил его взгляды на жизнь, на себя, на то, что писал он ранее. Нет, жизнь не праздник. Сколько в ней тяжкого. Даже любовь — «веселье жизни хладной» — и та таит в себе горести.

Как понимал он теперь Жуковского, его задушевные, грустные, меланхолические элегии, эти поэтические жалобы на жизнь.

И он стал писать элегии. В них учился показывать внутренний мир человека, его тревоги и горести, его сокровенные чувства. И, учась, делал удивительные успехи.