Но кое-какой опыт он получил. И когда окончилась война, когда уже взорвалась американская бомба над Хиросимой, он был не только умудренным опытом ученым, но и крупным руководителем, с которым считались в партийных организациях и в министерствах. После взрыва экспериментального устройства, к созданию которого Гиреев приложил столько труда, ему поручили возглавить новый институт, где исследовались совсем другие качества и свойства атома, пригодные для использования в мирных целях.

К пятидесяти годам он стал руководителем этого института, академиком, профессором, консультантом ряда министерств, одним из теоретиков космогонии, почетным членом многих иностранных научных обществ и т. д. и т. п. Отныне он изучал реакторы, участвовал в разработке атомных кораблей, помогал создавать космические корабли, хотя прямым его делом по-прежнему являлись наблюдения за элементарными частицами и атака на атомное ядро. Но ведь он одним из первых доказал, что только глубочайшее проникновение внутрь атома поможет человеку создавать новые металлы и материалы, которых не было и не могло быть в природе, по которые оказались необходимы человеку, едва человек решил оторваться от Земли…

А сейчас он сидел и грустно покачивал головой, представляя утомленное, разочарованное лицо молодого своего помощника, которого только что обрадовал, а затем так жестоко огорчил. И в то же время проскальзывала в сознании смутная мысль: сам он никогда не позволил бы перехватить свою идею. Да что он, Горячев, мальчишка, что ли? И его дружок Чудаков тоже давно вышел из школьного возраста! Если уж они открыли нечто новое, так должны были бороться за приоритет, за свой, за институтский, за приоритет страны, в конце концов! Если публикация их материалов почему-то задерживалась, они могли обратиться к нему, своему директору и учителю! Был ли когда-нибудь случай, чтобы Гиреев не помог этим молодым людям? Не было такого случая!

Эта гневная тирада, не произнесенная, но словно бы впечатавшаяся в сознание, вдруг рассердила Ивана Александровича. Зайди к нему или позвони в эту минуту Горячев или Чудаков, Иван Александрович выдал бы им по первое число! Но звонить Горячеву еще раз не стал: хватит с парня и того, что он получил. А вот показать им, как много они потеряли во мнении своего учителя и начальника, это Иван Александрович может! И еще покажет! И, вспомнив, что собирался поговорить с Горячевым на вечернем рауте у Михаила Борисовича Красова, сразу решил: на раут не пойду! И тем самым покажу и Красову, как отношусь к этому «проколу». Красов тоже-мог настоять перед редакцией и перед президентом академии, что у него в отделе есть срочный и архиважный материал. Он ведь не такой растяпа, как эти мальчишки — Горячев и Чудаков, знает, что не боги горшки обжигают, что найденное одним экспериментатором может быть в тот же день и час найдено другим.

Закончив рассуждения о Горячеве и Чудакове, Иван Александрович повернулся вместе с креслом к соседнему столику, на котором стояла пишущая машинка: воскресенье — единственный день, когда он мог свободно поработать. Следовало только переключить телефон.

Но где-то в уголке сознания гнездилась злая мысль: сам Гиреев в том возрасте, в каком сейчас находятся Горячев и Чудаков, ни к кому из старших за помощью не бегал. Он доводил свою мысль до конца, а потом сурово и спокойно высказывал ее, и если она кому-то приходилась не по нраву, так же сурово и холодно нападал на противника. В свои тридцать лет Иван Александрович успел доказать, что в менделеевской периодической системе непосредственно за ураном должны находиться по меньшей мере еще два десятка элементов, а если мы их не обнаружили, так только потому, что плохо искали. И все, что он задумывал, он всегда доводил до конца! А эти мальчишки, оказывается, до сих пор нуждаются в няньках!

И хотя он занимался сейчас самым любимым своим делом, на лице его было такое гневное выражение, что жена, заглянувшая было в кабинет, тихонько прикрыла дверь и удалилась. Она прожила с Иваном Александровичем четверть века и знала: в такие минуты трогать его нельзя. Посидит, поработает и отойдет. А если и не отойдет, так гроза разразится где-то далеко от дома, в том мире, который так и не стал для нее понятнее за эти четверть века…

3. УЧЕНЫМ НУЖНЫ УЧЕНИКИ

Науки имеют странную способность умирать и возрождаться. Но уже в другом качестве.

К концу семнадцатого века Алхимия — величайшая из придуманных человеком наук, за исключением, может быть, медицины, — влачила жалкое существование. Вместо подлинных магов и волшебников возле Алхимии пристроились мелкие мошенники и обманщики. Никто больше не верил в «философский камень». Постепенно переставали верить и в «эликсир бессмертия». Если какой-нибудь захудалый немецкий эрцгерцог еще и покупал рецепт «эликсира», то платил гроши.

Однако где-то в недрах Алхимии уже нарождалась иная наука — Химия.

Химия тоже трактовала вопросы превращения вещества. Но без «философского камня». И отрицала главную идею Алхимии, будто можно при помощи заклинаний превратить свинец или медь в золото. А так как владетельным особам в основном требовалось именно золото — для войн, для сооружения замков и крепостей, — то на сию прозаическую науку властители перестали обращать внимание. Но она развивалась в покинутых алхимиками лабораториях.

Эту науку двигали ученики волшебников и магов. Но называть себя они стали простым словом: ученые.

В конце девятнадцатого века в недрах самой развитой науки — Физики возникла принципиально новая наука, объяснявшая факты на основании новых закономерностей. Но ученые, разработавшие новую науку, помнили о подвиге предшественников и не стали отказываться от наследства. И назвали свою новую науку Ядерной Физикой.

Правда, в те далекие времена, на заре двадцатого века, вряд ли кто из провозвестников этой новой науки мог представить, к каким вершинам знаний приведет она человечество.

Всякая наука требует продолжателей. Если раньше это были магические секты, тайные сообщества посвященных, то теперь чаще всего такие группы единомышленников называются «школами». И, как отличие, нечто вроде орденского знака, ставят имя учителя. Школа такого-то. Школа вот этого.

Михаилу Борисовичу Красову не было и сорока лет, когда он стал членом-корреспондентом Академии наук. Поводом для такого выдвижения послужили открытия, сделанные школой, к которой он принадлежал, в области физики атомного ядра. Для школы выдвижение Красова тоже было достижением, и его сотоварищи вежливо приветствовали его победу. Тем более что он сделал все, что мог, а мог он очень много, чтобы украсить послужной список и улучшить материальное положение участников школы.

После этого его энергия и инициатива достигли наивысшего расцвета. Очень скоро он оказался членом многих ведущих ученых советов, руководителем различных семинаров, которые физики проводят от случая к случаю, чтобы обменяться новостями в излюбленной отрасли науки. Он принимал активное участие в различных обсуждениях, как научных, так и ненаучных, и всегда его выслушивали с вниманием и принимали его мнение к сведению, а порой и к руководству…

Вскоре его стали приглашать и за границу для чтения разных лекций, тем более что в молодости он и сам прослушал курс таких лекций у знаменитого немецкого физика, отлично знал два языка, умел овладеть любой аудиторией.

Несмотря на такие явные признаки величия, в своем кругу он по-прежнему оставался просто Михаилом Борисовичем, так как предпочитал не подчеркивать свое превосходство в титулах, званиях, положении. Необычайная энергия сочеталась в нем с подкупающей мягкостью и простотой в обращении с коллегами и помощниками. Он с одинаковым уважением обращался по имени и отчеству ко всем окружающим, начиная от студентов и кончая старшими по званию. Впрочем, он мог быть и резким и высокомерным, но это только с «чужими».

Михаил Борисович принадлежал к школе… Но для того, чтобы определить, кого из своих учителей он предпочитал, следовало бы изучить шеститомный свод законов новой науки, одним из соавторов которого был он сам. А такое предприятие, право же, не каждому под силу…