Заключен на палубе, в открытом море, того же дня, месяца и года.

Подписали: капитан корабля Джон Дикс, шкипер Эдуард Тонсон и студент медицины Вильям Смит; кормчий же Самуэль объявил, что писать не умеет, и потому поставил крест».

Окончив чтение, Цецилия вскрикнула и упала без чувств.

XXIII. Несчастья идут толпой

Когда она пришла в себя, Аспазия давала ей нюхать спирт. Крик бедняжки был услышан даже в комнате маркизы, которая послала свою служанку узнать, что случилось.

Через минуту маркиза, видя, что Аспазия не возвращается, отправилась сама.

Несмотря на недостаток сочувствия между этими двумя женщинами, Цецилия бросилась в объятия своей бабушки и показала ей ужасный протокол, которого оледеняющее чтение разом положило конец всем ее мечтам, всем надеждам.

Протокол — это была сама смерть, холодная, безжалостная, неумолимая, смерть без всяких предостережений, коими сопровождают ее благость Бога и предусмотрительность друга.

И Цецилия постоянно могла произносить одно только слово: «умер! умер! умер!»…

Что касалось до маркизы, она была поражена: она с первого взгляда увидела все, что эта катастрофа заключала в себе ужасного для нее и для внучки.

Все надежды покоя, довольства и роскоши в будущем основывались на Генрихе Сенноне. Письмо, которое он писал за восемь дней до своего отправления из Гваделупы и в котором он описывал своей невесте, как велико его состояние, послужило основанием для вычислений маркизы. Теперь все было кончено; Генрих умер, бриллианты были проданы, все средства несчастного семейства истощены, и им не оставалось ничего, решительно ничего, особенно в глазах маркизы, потому что она не знала, что уже четыре или пять месяцев все жили только трудами Цецилии. Это заметила только Аспазия и потому два или три раза уже изъявляла маркизе желание удалиться в деревню на том основании, что расстроенное здоровье ее требует отдохновения.

Поэтому горесть маркизы была больше, нежели предполагала Цецилия; Цецилия не могла прочесть в глубине души своей бабушки истинную причину этой горести.

Это было счастьем для бедняжки, потому что при виде, что бабушка готова упасть, к ней возвратились силы для того, чтобы поддержать ее. Маркиза встала с постели в пеньюаре; ее отвели назад в комнату, где она опять легла в постель.

Цецилии недостаточно было этого холодного объявления о смерти ее жениха. Она хотела знать подробности, знать, каким образом дошло до нее это письмо. Короче, бедняжка, как несчастный, пораженный нежданным ударом, еще сомневалась; ей нужно было иметь уверенность в своем несчастье.

На письме был штемпель Морского министерства. Ей, естественно, пришла в голову мысль обратиться туда за нужными для нее сведениями. Она поручила бабушку попечениям Аспазии, накинула вуаль, взяла роковое письмо, вложила его в конверт, вышла, бросилась в фиакр и приказала везти себя в Морское министерство.

Подъехав к подъезду, она показала свой пакет швейцару и спросила его, из какого стола это письмо, он отвечал, что оно из секретариата.

Цецилия вошла в секретариат и спросила чиновника, который послал это письмо.

Он еще не приходил; она подождала.

Наконец он пришел; странное дело — с тех пор как она пришла в себя, Цецилия не проронила ни слезинки.

Чиновник объяснил ей, что протокол прислан из Плимута, где «Аннабель», по возвращении из Гваделупы, бросила якорь; что при нем прислано было только следующее известие:

«Так как виконт Карл-Генрих де Сеннон, умерший на корабле «Аннабель» 28-го марта 1805 года, сколько известно, не имел родственников в Англии, то мы просим французское правительство объявить о его смерти девице Цецилии де Марсильи, о которой он часто говорил лоцману Самуэлю как о своей невесте. По всей вероятности, девица Цецилия де Марсильи находится во Франции.

При сем прилагается протокол, удостоверяющий в действительности смерть Карла-Генриха де Сеннона».

С разбитым сердцем, но без слез выслушала Цецилия все эти подробности; можно было сказать, что источник слез ее иссяк или что слезы ее лились в душе.

Она спросила только, не могут ли ей сказать, куда было отвезено тело.

Чиновник отвечал ей, что когда на корабле умирает пассажир или матрос, то тело его просто бросают в море.

Тут перед Цецилией, как сквозь молнию, блеснул этот великий, шумный и ревущий океан, который омывал ее ноги в то время, как она под руку с Генрихом гуляла в Булони, по прибрежью.

Она поблагодарила чиновника за его сведения и вышла.

Теперь для Цецилии все объяснилось: во все продолжительное время, прошедшее со времени смерти Генриха и проведенное ею в ожидании; отыскивали место ее жительства; эти розыски производились как обычно производятся розыски, в которых не принимают участия; известие о смерти Генриха было напечатано в журналах, но Цецилия не читала журналов; наконец как-то вздумали собрать рассыльных и спросить их, тогда один из них объявил, что восемнадцать месяцев тому он относил письма к одной девице Марсильи, жившей в улице де Кок, в доме под № 5.

Цецилия возвратилась домой, вошла на свой пятый этаж и собиралась позвонить, когда заметила, что дверь открыта; она отворила дверь и, думая, что Аспазия вышла к кому-нибудь из соседей, оставила дверь по-прежнему незапертой.

Первой заботой ее было пойти к маркизе; маркиза лежала, положив голову на подушки, и спала.

Цецилия вошла в свою комнату.

Она прямо подошла к бюро, заключавшему все ее сокровища, то есть письма Генриха.

В числе этих писем она нашла то, которое он писал ей из Булони, и опять прочла следующие строки.

«Великая, прекрасная вещь море, когда на него смотришь с глубоким чувством в сердце! Как соответствует оно всем высоким мыслям; как в одно и то же время оно утешает и печалит; как оно возвышает от земли к небу; как оно заставляет понимать малость человека и величие Бога!

Мне кажется, что я согласился бы навсегда остаться на этом берегу, где мы бродили вместе с вами и где, мне казалось, что, поискав хорошенько, я мог бы найти следы ног ваших. Зрелище, бывшее у меня перед глазами, наполняло величием мое сердце. Я любил вас нечеловеческой любовью, я любил вас, как цветы с возвращением весны любят солнце, как море в прекрасные летние ночи любит небо.

О! В это время, Цецилия, — да простит мне Господь, если это хула гордыни! — но я презирал стихии, не властные разделить нас, даже посредством смерти. Как если все соединяется и сливается в природе — благоухание с благоуханием, тучи с тучами, жизнь с жизнью, почему же и смерти не соединиться со смертью, и если все оплодотворяется через соединение, почему смерть, одно из условий природы, одно из звеньев вечности, один из лучей бесконечного, почему смерть должна быть бесплодна? Бог не создал бы ее, если б она должна была служить только средством к истреблению и, разъединяя тела, не соединять душ.

Итак, Цецилия, и сама смерть не могла бы разлучить нас, потому что Священное писание говорит, что Господь попрал смерть.

Итак, до свиданья, Цецилия, до свиданья, может быть, в этом мире и, наверное, в будущем!»

— Да, да! Бедный Генрих, — шептала Цецилия, — да, ты был совершенно прав, да, до свиданья, наверное!

В это время Цецилия услышала крик в комнате маркизы.

Она побежала и в коридоре наткнулась на Аспазию, которая бежала к ней, бледная и безгласная.

— Что такое, что случилось? — вскричала Цецилия. И видя, что служанка маркизы ничего ей не отвечает, она кинулась в комнату своей бабушки.

Голова маркизы сползла с подушек, и руки свесились с постели.

— Бабушка! — вскричала Цецилия, схватив ее руку. — Бабушка!

Рука маркизы была холодна.

Цецилия подняла ее на подушки и, целуя несколько раз, заклинала отвечать ей, но все было напрасно: маркиза была безмолвна и холодна; маркизы более не существовало.

В то время как Аспазия вышла на минуту, с маркизой случился апоплексический удар.