Губы у нее задрожали, на глазах опять блеснули слезы.

– Ну-ну, вот, возьмите, – Кривокрасов протянул ей свой платок, – постарайтесь успокоиться. Таким людям, как наш инспектор, нет ничего приятнее, чем видеть слабость других.

– Спасибо. А как вы попали на эту работу? Если, конечно, не секрет.

– Какой там секрет. Я, вообще-то, работал в уголовном розыске. Семь лет в МУРе. Тогда его еще называли просто «угро». А вот с год назад, примерно, направили меня во второй отдел Комиссариата Внутренних дел. Сейчас это третье управление. Вроде, как на усиление. Не мое это, Лада Алексеевна…

– Простите, – перебила она, – не могли бы вы называть меня просто Лада?

– Хорошо, тогда вы меня – Михаил.

– Договорились.

– Так вот: поначалу даже проще было – люди, которых мы э-э… разрабатываем совсем другие. Более чистые, что ли. Уголовный мир – это грязь, подонки в большинстве…

Она смотрела прямо ему в лицо, слушая настолько внимательно, что он даже ощутил некоторую гордость – как же, смог заинтересовать такую девушку. Образованная, умная, к тому же, есть в ней что-то, из-за чего ее дело выделили из обычной текучки. Кривокрасов говорил, вспоминая работу в уголовном розыске, старался припомнить забавные эпизоды, чтобы заставить ее забыть хоть на короткое время свое положение. Забыть, что едут они в лагерь, к черту на рога. Он вспомнил то, что знал о Севере, о Новой Земле. Как-то в ресторане с ребятами из МУРа отмечали удачную операцию, а за соседним столиком гуляли летчики Полярной авиации. Как-то незаметно они сблизились, сдвинули столы и пошел разговор за жизнь. Выпито было немало, но все же в голове остались картины суровой жизни за Полярным кругом: ураганные ветры, когда бочки с горючим парят в воздухе, привязанные канатами к земле; метели, заметающие упавшего человека в считанные секунды; белые медведи, прогуливающиеся по поселку. И над всем этим занавес Северного сияния: розовые, синие, зеленые сполохи, с шелестом парящие в черном небе…

По вагону пошел проводник, постукивая в двери купе.

– Вологда, подъезжаем к Вологде.

– Сколько стоим? – спросил Кривокрасов.

– Стоянка двадцать минут.

За окном побежали одноэтажные домики пригорода. Серые, окруженные голыми деревьями, с едва начавшими распускаться листьями, они казались тусклыми, неживыми под серым пасмурным небом. Поезд сбавил ход, закачался, застучал на стыках разбегающихся от сортировочной станции путей.

– Я никогда не ездила в поезде так далеко, – тихо сказала Лада. – Раньше я мечтала поехать в Крым – бабушка мне рассказывала, как они отдыхали там в Гурзуфе, в Ялте. Мне ее рассказы в детстве заменяли сказку. А иногда мне снятся удивительные страны: огромные, какие-то неземные города на берегу океана. Странные, доброжелательные люди, которые говорят со мной, как с маленькой девочкой – спокойно, вежливо, с некоторым оттенком превосходства, будто я пришла к ним из варварского мира, который они уже отчаялись изменить, преобразовать. Если бы вы знали, Михаил, как тяжело возвращаться в действительность после таких снов.

– И все-таки, вам повезло больше – я редко вижу сны, но если вижу, то приходят в них ко мне друзья. Те, кого зарезали, застрелили. Снятся те, кто это сделал и разговаривают они совсем не доброжелательно. Даже и не разговаривают, а «по фене ботают».

– Значит, я все-таки счастливее вас, – чуть улыбнулась девушка. – А мне можно будет выйти на перрон?

– Конечно. Если не против – я составлю вам компанию. В противном случае компанию составит наш старший инспектор.

Показалось двухэтажное здание вокзала, крашенное казенной темно-зеленой краской, с коричневой надписью под крышей: «Вологда». Состав дернулся раз-другой и остановился. Из купе стали выглядывать заспанные пассажиры. Кривокрасов с Ладой прошли к выходу, сержант первым вышел из вагона, протянув руку, помог ей спуститься по высоким ступеням. Перрон был пуст, если не считать нескольких пассажиров, куривших на свежем воздухе и трех-четырех теток, бегавших вдоль вагонов с кульками семечек и мисками с мочеными яблоками, клюквой и брусникой. Кривокрасов купил кулек семечек и они не спеша пошли вдоль поезда по серому асфальту платформы.

– А вы знаете, – сказала Белозерская, – я много читала об Арктике, и о Новой Земле. Помните, когда пропал дирижабль «Италия» с профессором Нобиле? Тогда, по-моему, все увлеклись романтикой Севера. Как мы с бабушкой следили за газетными сообщениями, о-о! Ледокол «Красин», полет Чухновского, Мальмгрен, Амундсен. Помните? А эпопея «Челюскина»?

– Помню, конечно. Только у нас не обо всем писали. Вы знаете, к примеру, что на спасение челюскинцев были направлены средства, которые должны были задействовать для завоза продуктов в несколько колымских лагерей? Многие тогда в лагерях на Колыме и в устье Лены не пережили зиму.

– Боже мой, – Лада остановилась, – неужели это правда?

– Да. Такая была цена спасения экспедиции Шмидта. Пойдемте-ка назад – вон, проводник уже торопит с посадкой.

Они уже подходили к вагону, когда из него вывалился Шамшулов. Он был красен и держался преувеличенно прямо. Галифе слегка сползли на кирзовые сапоги, гимнастерка без ремня болталась на нем, как ночная рубашка. Оглядев перрон мутным взором, он поманил к себе ближайшую тетку с семечками.

– Семечки жареные, – забормотала она, протягивая газетные кульки, – яблочки моченые, клюковка, брусничка.

– Так, яблоки, гришь, – инспектор перекатил на протянутой миске несколько яблок, облизал палец, – годится. Ну-ка, давай сюда.

– Куда вам пересыпать?

– Себе пересыпешь, – хохотнул Шамшулов, – а брусника где? Давай, давай, что ты, как кулацкое отродье, жмешься, – прихватив одной рукой две миски, он подмигнул женщине, – еще соберешь.

– А деньги? – растерянно спросила та.

– Деньги мы скоро отменим, – пообещал Шамшулов.

– Да как же это? Я милицию позову.

– Милицию? – прищурился инспектор, – ну-ка, что там у тебя за газетка с семечками? Никак «Правда»? Ты что, в передовицу «Правды» свои гнилые семечки завернула. А если там портрет Иосифа Виссарионовича?

– Что ты, что ты, – замахала руками женщина, – нету там никаких портретов.

– Нету? Тогда семечки мне вот сюда загрузи, и будем считать, что я ничего не видел, – он оттянул объемистый карман галифе.

Тетка послушно высыпала в карман семечки и засеменила в сторону, поминутно оглядываясь. Победно оглядевшись, Шамшулов полез в вагон. Лада взглянула на Кривокрасова. Тот, чтобы не встречаться с ней взглядом, раскуривал папиросу.

– Вы видели, Михаил? Он же просто ограбил ее.

– Давайте садиться, Лада Алексеевна, – сказал тот, отбрасывая изжеванную папиросу. – Несмотря на всеобщее равенство, некоторые, все же, выглядят ровнее перед законом.

Шамшулов ждал их с довольным видом. На столе в мисках зеленели яблоки, краснела клюква и брусника.

– Ну, теперь-то не откажетесь? – спросил он, приподнимая на две трети пустую бутылку.

– Я, помню, одного «щипача» прихватил в трамвае, – сказал присаживаясь Кривокрасов, – кошелек у пассажирки вытянул, а там и рубля не было. Так сел он у меня на три года, как миленький.

– Это ты к чему? – нахмурился Шамшулов.

– Так, к слову пришлось. Пить я не буду, Лада Алексеевна, думаю, тоже. Так, что гуляй в одиночку.

– Ну, была бы честь предложена, – инспектор вылил водку в один стакан, махнул залпом и, прихватив яблоко, полез на свою полку.

Состав дернулся, загудел паровоз. Платформа поплыла мимо, поезд, набирая ход, вышел со станции.

Скоро с верхней полки послышался храп. Шамшулов выводил носом затейливые рулады, причмокивал, что-то бормотал. Кривокрасов поморщился, взглянул на Ладу. Девушка смотрела в окно, пробегавшие столбы бросали мимолетную тень на ее тонкое, бледное лицо. Михаил вспомнил, что она так и не поела с утра, оглядел столик с остатками завтрака. Огурцы Шамшулов подъел, оставив в банке один надкусанный, на картошке отпечатались строчки из газет, а сало в тепле размякло и вид имело не самый аппетитный. Подсчитав в уме командировочные, Кривокрасов предложил Ладе сходить в вагон-ресторан. Девушка сначала не соглашалась, но Михаил настоял, сказав, что скоро все они будут жить на государственном пайке, а деньги на Новой Земле тратить, судя по всему, негде.