Спустя несколько минут к сцене, нехотя, не спеша, подошли с берданками четверо бородачей-ополченцев. Но в этот миг в зале и на сцене погас свет, наступило замешательство, офицеры зачиркали спичками, заскрежетали зажигалками.

Когда принесли свечи и осветили сцену, отчаянных артистов и след простыл. Там, где они только что исполняли свою крамольную песню, стояли две ширмочки с безликими гренадерами да на стульях лежали, поблескивая кнопками, гармоники.

Растерянный неожиданным оборотом дел конферансье прислонился к кулисе. Ему было, что называется, не по себе. Ни он, ни кто другой не знал толком, откуда явились эти подпоручики — Смирнов и Потехин. Сами они представились подпоручиками из соседнего госпиталя. Сами просили занять их в концерте.

«Соседнего! А какого? Да и офицеры ли они? А может, это мобилизованные студенты-гуляки или, того хуже, агитаторы из социал-демократов, что приехали на фронт прямо из ссылки „искуплять вину перед родиной“», — мелькали в голове конферансье мрачные мысли.

Сестры и санитары с трудом развели солдат по палатам, терпеливо успокаивая возбужденных концертом больных и раненых. Но и после того, как солдаты остались в палатах одни, они долго еще вели разговоры о «гренадерах»-смельчаках, не побоявшихся ни генерала, ни штабных офицеров, ни военно-полевого суда.

Мало-помалу сошлись на том, что подпоручики эти совсем не подпоручики.

Неспокойно было в эту ночь в палате, где лежали матрос-черноморец и бородатый солдат с простреленной рукой.

Койка Измайлова была пуста.

— Ах, заешь тя вошь! Неужто и в самом деле он? — задумчиво вопрошал бородач.

— Кто?

— Да разведчик наш, Измайлов!

— А что он тебе? — недовольно проворчал матрос, поглядывая на дверь.

— Так пел-то разведчик!..

— Ну и что, что разведчик? У козла длинна борода, а он все козел-батюшка! Так и ты! Борода до пупа, а ума ни на волос! Знаешь, кто пел, и молчи! — матрос грозно взглянул на бородатого солдата.

Тот, проворчав, что он все понимает и никому ни гугу, ничего не скажет, умолк.

На всякий случай товарищи по палате смяли подушку и простыни на койке разведчика, а под одеяло засунули халаты. При тусклом свете ночной лампы мало кому пришло бы в голову, что койка пуста.

— А теперь, братва, спать, — приказал матрос.

Утро принесло еще одну новость. Пропал выздоравливающий разведчик Измайлов. Обыскали весь госпиталь, никаких следов…

Под подушкой на койке Измайлова нашли кисет с махоркой и спичками да недокуренную козью ножку — все, что осталось от разведчика.

Командование объявило розыск. По госпиталю пошли толки, что один подпоручик, не то Смирнов, не то Потехин, действительно похож на Измайлова. Смущали светлый цвет волос и усики. А так — по всем статьям — Измайлов.

— Перекрасился! — смеялись солдаты. — То-то он последнее время перед зеркалом старался. Готовился! А мы-то думали, сестричка виновата.

Гармонисты нагнали страху на командующего. Он передал военно-полевому суду троих подозрительных, «неблагонадежных» солдат.

О судьбе гармонистов ничего не узнали, они исчезли. Ходили слухи, что свет в зале погас не сам по себе, что «аварию» подстроил госпитальный монтер. Говорили, что он же увел со сцены двух «гренадеров». Да и берданки у ополченцев оказались без затворов и штыков. Кто их так своевременно снял да припрятал, осталось неизвестным, хоть следствие по этому делу проходило с пристрастием.

Монтера таскали к военному следователю, он чуть не угодил в военно-полевой суд, да все было гладко слажено, не к чему придраться.

Следователь установил, что во время концерта монтер не уходил со сцены, а провода испорчены совсем в другом месте, далеко от сцены. Пройти туда незаметно монтер не мог.

— Не монтерских это рук дело, — решил следователь. — Провода рвал кто-то другой.

Так и отпустили монтера.

Дело принимало скандальный оборот. Раздувать его не имело смысла. Командующий решил погасить скандал, попросту забыть о происшествии, боясь, что предание дела огласке плохо отзовется на нем самом.

Прошло несколько дней. Начальника госпиталя сменили. Больных и раненых солдат отправили: кого — в часть, кого — в команду выздоравливающих, а кого — в другой госпиталь, с напутствием держать язык за зубами.

Что же случилось с Измайловым?

Солдаты, пока еще их не выписали из госпиталя, провели свое следствие. Выходило так, что Измайлов с другим певцом переоделись в заранее приготовленную одежду и ушли с обозом в Батум.

На другой день после концерта рано утром из Трапезунда уходил большой обоз с легко раненными. С ним, говорят, и ушел от полевого суда Измайлов со своим товарищем, с тем, кто изображал второго гренадера.

Спрятали их солдаты — своя кровь, своя косточка.

ЗУБРИЛИНСКИЙ ТУПИК

Такая довольно потрепанная на сгибах телеграмма попала в наши руки, когда мы просматривали архивные документы о последних днях царствования последнего русского царя Николая II.

Нельзя было пройти равнодушно мимо этой находки.

Прежде всего нас заинтересовали слова: «У машиниста оказалась фиктивная путевка». Сами по себе они еще мало о чем говорили. Но дата телеграммы — первое марта тысяча девятьсот семнадцатого года — заставила призадуматься.

Из книг и воспоминаний стариков железнодорожников нам было известно, что двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот семнадцатого года на станцию Дно из ставки верховного главнокомандующего, находившейся в Могилеве, прибыли два поезда: царский — с Николаем II и свитский — с приближенными царя и его личным конвоем — охраной.

Поздно вечером оба эти поезда с контрольным паровозом впереди проследовали на Псков.

По всем признакам телеграмма имела отношение к этому событию. Но почему она отправлена первого марта, в то время как царский поезд ушел со станции Дно двадцать восьмого февраля?

Еще более мы насторожились, расшифровав при помощи друзей-железнодорожников начальную строку поездной депеши:

Это непонятное на первый взгляд сочетание букв и цифр обозначало трех адресатов, которым была отправлена телеграмма.

Начальник разъезда Полонка, находящегося на одиннадцатом километре по направлению на Бологое, телеграфировал начальнику станции Дно, ревизору и начальнику участка движения, что поезд номер триста двадцать шестой прибыл в тринадцать часов тридцать минут вне расписания, без предупреждения о его выходе и с подложной путевкой.

Пришлось задуматься над тем, что за поезд прибыл на разъезд Полонка при таких таинственных обстоятельствах? Кто отправил его? С какой целью?

Догадки в таких случаях не помогают. Лучше всего пойти по изведанному пути: разыскать оставшихся в живых старых железнодорожников, работавших в тысяча девятьсот семнадцатом году на станции Дно, и узнать от них правду.

Так, шаг за шагом, мы добрались до Александра Тимофеевича Янчука — серьезного, строгого, немногословного человека с цепкими серыми глазами. Он в тысяча девятьсот семнадцатом году работал дежурным по станции Псков, знал железнодорожников на всем перегоне до станции Дно и был хорошо осведомлен обо всем, что произошло там в далекие от нас, но запомнившиеся ему на всю жизнь дни.

В телеграмме стояли две подписи: А. Кочетковой и Станкевича.

Начальник разъезда Полонка Станкевич давно умер. А вот Кочеткова… Она принимала посланную Станкевичем телеграмму. Где теперь Кочеткова? Жива ль она?

Упорные поиски увенчались успехом. Янчук познакомил нас с Антониной Васильевной Голашевской. Она почти всю жизнь прожила в городе Дно.