— Эти не подведут! — говорили они, обсуждая кандидатуры.

Прощаясь, солдат из автороты напутствовал членов ячейки держать линию на мир, на братание с солдатами противника.

— Увидимся не скоро. Сегодня еду в тыл, о Кишинев, может, и дальше… А вы тут не спите, действуйте! Помните, там, за колючей проволокой, не только наши враги. Там есть и такие же, как мы с вами, рабочие и крестьяне. Они могут стать нашими союзниками, пойти в революцию.

Карпов уехал, но брошенное им в солдатскую массу зерно не заглохло, оно всходило и скоро дало ростки.

Измайлов, Масенко и другие члены партячейки усиленно готовились к встрече с солдатами противника. Дело надо было подготовить так, чтобы встретиться с солдатами германской армии не как с врагами, а как с друзьями, братьями, которым не нужна кровавая, братоубийственная война.

Братание следовало провести в тайне от начальства, в тайне от своих командиров, чтобы те не помешали, не сорвали задуманного…

Измайлов с Яковом Масенко и солдатом с серьгою в ухе вторую ночь ходили в разведку.

Один раз они подползли совсем близко к сторожевому охранению противника. Шагах в двадцати за колючей проволокой слышался говор, кто-то надрывно кашлял. Разведчики долго прислушивались к окопному гомону.

Последние дни артиллеристы работали слабо, а по ночам, за редкими случаями, спали. Орудия молчали, огонь и с той и с другой стороны прекратился. Перестрелка утихла. Только прожекторы работали по-прежнему, усиленно обшаривая длинными лучами каждую кочку, каждую воронку между линиями окопов противника.

Лежит Измайлов с товарищами на холодной земле, вслушивается в ночную темень, ничего не понять. Вдруг солдат с серьгою шепчет ему в ухо:

— Вроде болгары говорят. Я с ними до войны на огородах работал, балачку их понимаю. Слова будто наши и не наши. Послушай!

Но сколько Измайлов с Яковом ни вслушивались, ничего не могли разобрать. Так и отползли от окопа.

Утром они донесли командиру, что впереди в окопах противника, судя по говору, сидят болгарские солдаты.

Из штаба подтвердили: впереди — болгарская пехота.

На следующий день, чуть только солнце осветило изуродованную взрывами снарядов и мин землю, линии русских зашевелились.

Над окопами мелькнула голова и сразу скрылась. Спустя минуту голова высунулась снова. Рядом с нею поднялась рука с белым платком и закачалась из стороны в сторону: не стреляйте! Затем наверх выполз солдат. Он держал над головой какой-то предмет, похожий на сколоченный из досок щит.

Выйдя за проволочные заграждения, солдат поставил свою ношу на землю, а сам сел рядом. В руках он держал тонкую жердь. На ней плескался на ветру белый платок.

Солдаты противника поняли сигнал и тоже повысовывались из окопов. Они всматривались в серевший перед ними щиток. Кое у кого появились бинокли. Присмотрелись, увидели на невысоком бугорке большой плакат, а на нем крупными печатными буквами надпись:

«Братья, немецкие и болгарские солдаты! Выходите из окопов. Стрелять не будем!»

Линия вражеских окопов стала серой от голов и плеч солдат. Из-за рядов колючей проволоки понеслись веселые звуки губной гармоники. На верх окопа выскочил солдат в грязной шинели. Он быстро поставил перед собой наспех сколоченный щит с начертанными мелом словами: «Русские, выходите! Стрелять не будем!»

— Приглашают в гости! — прокатилось по солдатской цепи русских.

— Чем-то угощать будут?

— Свинцовыми орехами!

— Обещают не стрелять!

Звуки гармоники у «немцев» все усиливались. К первой присоединилась вторая, третья и еще несколько.

Гармонисты играли бравурную мелодию.

Русские солдаты молчали не долго и стали подсвистывать музыкантам.

Из окопов противника вышли наверх солдаты, человек тридцать. Они быстро приладили поверх проволочных заграждений две широкие доски с подъемом и спуском, будто сходни на корабле, и, перепрыгивая ямины и воронки, направились к русским.

Солдаты шли медленно, с остановками, размахивали белыми платками, поднимали кверху руки, показывая, что они без оружия.

— Браты! Браты! Стрелять не надо! — кричали они, коверкая русские слова.

— Болгары! — крикнул Масенко.

Измайлов побледнел. Настал решительный момент, упустить его нельзя.

— Пошли, ребята! — крикнул он, двигаясь вперед.

— Меняться подарками! — поддержал его Масенко и пошел за Измайловым.

За ними выбежал солдат с серьгой и еще десятка три из спешенных кавалеристов.

Преодолев проход, русские солдаты оставили позади себя ряды колючей проволоки. Вот они идут негустой цепочкой навстречу приближающимся солдатам противной стороны, размахивая так же, как и те, платками и руками.

Первый раз за три года не враги, а друзья, братья.

Трудно этому поверить! Нет ли здесь подвоха? А что, если начнут стрелять? Нет, не может быть!

Так думали русские солдаты, идя по развороченному войною полю к тем, в кого они еще вчера безжалостно стреляли, кого хотели непременно убить или хотя бы ранить, вывести из строя.

— Булгарешти! Булгарешти! — кричали Измайлов и его товарищи на ходу по-румынски, хотя уже знали, что к ним приближаются болгарские солдаты.

За время долгого сидения в окопах на румынском фронте кавалеристы часто встречались с солдатами союзной армии, узнали их язык. Теперь, в минуту душевного волнения, им казалось, что румынский язык — самый понятный на этом участке фронта.

Рядом с Масенко топал по кочкам тяжелыми сапожищами молодой солдат последнего призыва. Он растягивал мехи не то ливенки, не то тальянки, гармоники с колокольчиками, наигрывая веселую солдатскую песню о Дуне и сарафане.

Болгарские и русские солдаты сблизились Долго, минуты две, не меньше, они стояли молча, не решаясь на последний шаг.

Гармонисты умолкли.

На поле недавних сражений стало тихо-тихо. Солдаты молча всматривались в лица друг друга, почерневшие от холодного осеннего солнца, обветренные лица крестьян, лица столяров, плотников, слесарей, людей самых различных профессий, рожденных не разрушать, не уничтожать, а созидать и строить.

— У-р-р-а-а-а! — закричали русские солдаты и с поднятыми кверху руками, чтобы было видно, что у них нет оружия, бросились к болгарам. Мгновение спустя все смешалось.

Солдаты обнимались, целовались, хлопали друг друга по спинам и плечам, бросали высоко вверх шапки, пожимали руки, приговаривали:

— Братушки! Други! Стрелять не надо!

Болгарский фельдфебель, высокий, чуть ли не в два метра, здоровенный детина лет тридцати пяти, на голову выше длинного кавалериста Якова Масенко, на ломаном русском языке крикнул:

— Войне конец! Мир!

— Мир! Мир! — хлопал его по плечу Масенко.

Солдаты обменивались табаком, сигаретами, деньгами, гребенками, бритвами и другими предметами фронтового обихода.

— Братья!.. Братушки!.. Мир!.. Конец войне! — слышалось со всех сторон.

Фельдфебель тыкал пальцем в грудь Якова:

— Ваша митральеза, — так он называл пулемет, — прострелила меня восемь раз. Восемь дырок на теле.

Он расстегнул шинель и мундир, поднял рубаху и показал еще свежие, недавно зарубцевавшиеся раны.

— А лет сорок назад на Шипке наши деды вместе дрались с турками. Твой дед помогал моему добывать свободу болгарскому народу. Теперь русские солдаты против нас, нехорошо! Что деды скажут! Пусть генералы воюют. Мы — братья! Други мы! Други? — спросил он Якова Масенко.

— Други! — согласился тот, потряхивая огромную лапищу болгарина.

— Слушай, друг! — спохватился Масенко. — Ты бы своего Фердинанда, того… как мы Николая, — под зад!

Внезапно тишину мирного дня разорвали орудийные выстрелы. Один, другой, третий… Снаряды взорвались недалеко от братавшихся солдат. Кверху взлетели комья земли, окутанные черным дымом.

Солдат с серьгою в ухе поглядел за линию своих окопов.

— Иш, поганцы! Пугают! Это наши! — крикнул он возмущенно.

Измайлов переглянулся с Масенко:

— Пора, ребята, по домам! Дело сделано! Расходись!