Представителем Периферии в Центре (на «низком уровне») являлась, в частности «лаковая шкатулка», с которой, как впоследствии рассказывал Пырьев, он и взял персонажей своей следующей комедии; на «высоком уровне» Страна была репрезентирована в Москве ВСХВ. Так родилась комедия «Свинарка и пастух».
Географическая и этнографическая характерологичность достигают здесь предела. Герои являются прежде всего представителями провинций: Глаша Новикова – северной деревни, Мусаиб Гатуев – Дагестана. Свинарка появляется на фоне картинных березок, пастух – на фоне Кавказских гор. Первая ходит в сарафане, второй – картинно по–кавказски одет, «чернявенький и с усами», ходит с кинжалом, ездит на скакуне, говорит с мягким восточным акцентом и по–восточному красиво. Замечательно и их знакомство:
«– Я чабан. Мои овцы на склонах гор.
— А у меня поросята.
— Я приехал из Дагестана.
— Я гор не видала.
— Вы гор не видали? О, высоко за облаками, в горах лежит республика наша. А зовут меня Мусаиб.
— Чудеса. А у нас все больше леса и леса. А зовут меня Глаша».
Сначала, как видим, представляется место и лишь затем – герой. Москва выступает центром притяжения только в самом начале фильма, и то когда выясняется, что Глашу посылают в Москву. Лишь поначалу она воспринимает поездку в столицу как увеселение, собираясь купить там модную городскую шляпку, принарядиться и ходить по магазинам… Бабушка объясняет, что ей «оказано доверие», поэтому ей надлежит «посмотреть на красавицу», «посмотреть хорошенько выставку» и прежде всего – на поросят. Москва тут же теряет значение места развлечения (такой она остается только для отстающего конюха – незадачливого жениха Глаши) и превращается в деловой центр. Даже не сама Москва, но ВСХВ, огромная декорация Страны, ее макет. В отличие от северной деревни и Кавказа, Москва дана не просто через Выставку. «Московские сцены» фильма не просто выставочны, но павильонны – и в прямом (события протекают в павильоне Выставки), и в переносном смысле (здесь по преимуществу павильонные съемки – вплоть до реки, на берегу которого герои поют свою песню).
Выставка Москву не представляет, но представляет в Москве Страну. Здесь Страна собирается, узнает самое себя. Здесь самые лучшие свиньи и овцы, «грузинские пальмы, абхазские розы», и представители одних провинций встречаются здесь с плодами труда других провинций – на огромных просторах Выставки мелькают кавказские бурки и папахи, среднеазиатские халаты и русские лапти и сарафаны. Только до Москвы Глаша робеет («Москва‑то она, чай, огромная, Москва‑то она незнакомая. А я – девчонка маленька из северных лесов»), а после – «растет на глазах» и из «девчонки маленькой» превращается в ударницу, к которой (опять!) «письма, как голуби, летят, со всей земли торопятся». Дагестанец также представлен портретом с комментариями экскурсовода. Зрителю сообщается, что это – «овцевод, питомец Дагестана», «орел с далеких гор», который работал так, что «весть о нем взлетела над горами и до Москвы далекой донеслась».
Пространство фильма расчленено на три топоса: русская деревня, Кавказ и Москва (точнее, Выставка). Выставка появляется дважды – в начале и конце картины и, подобно раме, оформляет пространство. Но фактически и само пространство является своеобразной «разборкой» Выставки. Принцип «оживающих» портретов (именно этот прием использован здесь Пырьевым) подчеркнуто симметричен: Мусаиб «сходит» с портрета в начале фильма, Глаша, напротив, «застывает» на портрете с поросятами на руках в конце картины. Москва в картине так и не показана, а Выставка оказывается лишь местом встречи (столица как место свидания будет вновь использована Пырьевым в фильме «В шесть часов вечера после войны»), о чем поется и в песне. Зрителю остается только догадываться о том, как «хорошо на московском просторе», где «светят звезды Кремля в синеве». Пространство хронологизируется в Центре: все время картины занимает ровно год – как раз то время, когда возлюбленные договорились вновь встретиться на Выставке (Глаша и «работает по–ударному» не просто чтобы «поехать в Москву», но чтобы встретиться вновь со своим возлюбленным). Центр страны маркируется, таким образом, только как место встречи провинций.
Провинции также имеют новое измерение: Север – Юг. В «Трактористах» это был Запад – Восток, но если там Пырьев соединяет отдаленные пространства, то здесь, напротив, разъединяет: Центр и реализует свой интегративный потенциал только благодаря разъединенности пространств, что усиливается их контрастностью, действительно совершенно сказочной («От нашего Севера до вашего Юга очень уж далеко – даже ветер, и тот не домчится; даже быстрая птица, и та утомится; песня, и песня заглохнет – не долетит»). Героиня просит возлюбленного не забывать о ней «за лесами, полями, морями», а герой беспокоится, как бы она не забыла его «на Севере, в лесах». Герой отправляет свои письма на Север, «где бор и много–много снега», а для жителей северной деревни письмо, которое «не по–нашему написано», – это «чибурду–бурду». Все, что знают герои друг о друге – это то, что Север – это леса и снег, а Кавказ – это горы, «апельсины, мандарины, лимоны». Незадачливый жених Глаши придумывает историю с женитьбой «кавказца», но ничего оригинальнее, чем «молодая жена Тамара» (как же еще можно звать женщину с Кавказа?), не находит.
Пырьев не отступает от этой богатой этнографической картины Страны. Ожившая Выставка, плакат о дружбе народов диктуют характерологию. В результате картины провинций оказываются совершенно соответствующими «массовым представлениям». Причем не только картины Кавказа (что может быть как‑то объяснимо для русского режиссера), но и картины русского Севера. Русская деревня живет у Пырьева в вологодских хорах и частушках, тройках с бубенцами и разном другом интуристовском «шике». «Свинарка и пастух» – картина, подобная «лаковой шкатулке», предназначенной на экспорт, демонстрирующаяся, однако, дома.
Пырьев был мастером китча. Подобное «остранение», когда режиссер, сам родившийся в этих местах, рисует их, как иностранец, может быть истолковано только как определенная стратегия. Пырьев был создателем мифокартин (будь то русская деревня, Кавказ, Сибирь или Кубань). Идя от готовых представлений, он с редкой силой (и всегда с пережимом) интенсифицировал их, создавая законченные мифокартины советских топосов. К таким эмблемам могут быть отнесены и дагестанские сцены фильма, и деревенские, с тройками и хороводами (повторенные затем в «Сказании…» и «Кубанских казаках»), и, конечно, переходящие из фильма в фильм (от «Богатой невесты» до «Кубанских казаков») крупноплановые картины движущихся в поле тракторов, оставшиеся на советском экране вплоть до середины 1980–х годов и как бы символизирующие «труд колхозных пашен» и дающие пространственное измерение Страны. Все эти визуальные ряды были не просто открыты Пырьевым, но легитимированы им в кино, адаптированы для массового сознания, привиты ему. Пырьев создавал визуальную мифологию советского пространства.
Топосы эти в «Свинарке и пастухе» всегда определенным образом организованы и подчинены общему плану картины большой Страны. Эффект достигается приемом «наложения» картин: подобно тому как появление Мусаиба в северной деревне «на коне и с кинжалом» вызывает шок у жителей, зрителю подается наглядный урок «прорастания» разных топосов единого пространства через письма. Недоразумения с языком, почтой и т. п. перипетии сюжета должны лишь подчеркнуть, что «настоящий язык» един и понятен каждому. Потому письмо, отправленное Мусаибом и являющееся лишь переложением на бумагу велеречивой песни восточного старца («ты проходишь по северным лесам, как теплый ветер южного моря, но ты прекрасней всех звезд; я вижу тебя на вершинах гор» и т. п.), легко «читается» по картам бабушкой Глаши, которая вовсе «никаким языкам не обучена», но проговаривает тот же текст, транспонируя восточный напев под русский сказ («леса на тебя не насмотрятся…» и т. д.). В результате оказывается, что для Глаши нет адекватного языка описания. Ее можно описывать либо на советском языке, как делает это экскурсовод («лишь год назад она была здесь гостьей, ходила робкая, Москвой восхищена, Москва ее учила, полной горстью…», «свинарка тихая, простая растит вдали красавцев–поросят» и т. п.), либо на квазивосточном, как делает это прямо на Выставке Мусаиб («стан ее гибче стана серны… глаза ее краше звезд, соловей стыдливо улетает прочь, едва услышав пение Глаши»). То же можно сказать и о самом Мусаибе.