— Бог ты мой! — Рованузо обхватил горящие щеки. — И это шьют мне, отцу семейства. Двух семейств, если честно… И почти деду! У Раечки же будет выкидыш, если узнает. Креста на вас нет, Кирилл Алексеевич. Хотя о чем это я! У вас же вместо креста — партбилет.
— Лапшу будешь вешать в камере, Рованузо. Там народ от скуки пухнет, вот им там свои еврейские хохмочки и вкручивай. — Журавлев повернулся и дважды бухнул кулаком в стену. — Сегодня и начнешь.
Дверь сразу же распахнулась, и на пороге возник улыбающийся Белов. Голубая милицейская рубаха с капитанскими погонами, специально для этого случая захваченная из Москвы, была расстегнута до пупа. За неделю он успел хорошо загореть и видом был не хуже местных ментов, вечно полусонных от жары и кислого винца. Журавлев отметил, как мелко, по-птичьи задрожали веки у Рованузо. Первый по сценарию акт под названием «Явление мента народу» они выиграли вчистую.
— Привет, Рованузо Исаакович! — Белов на радостях крепко приложился к шее Ашкенази, тот только дрогнул всем телом, но промолчал. — Привет, говорю, старый греховодник!
— Не имею чести… — прохрипел Рованузо, сморщившись от второго дружеского шлепка.
— Это-то мы знаем. Уф! — Белов сел на колченогий стул. — Замаялся я за тобой бегать. Из Москвы давно вестей не получал?
— Я газетки читаю. «В „Правде“ пишут правду, в „Известиях“ — известия», так, кажется, у Маяковского? — Рованузо кисло улыбнулся. — Там про меня ничего не написали.
— Ну, на зоне у тебя будет время газетки читать. Сколько ни оторвешь, все на параше и прочитаешь. — Белов сделал грустное лицо. — Новости у меня для тебя такие, Рованузо. Бардачок Лизки Шу-шу погорел. Лизочка, на вас, старых извращенцев, не надеясь, строчит показания, только бумагу подноси. Так что, милый, приплыл ты. — Он тяжело вздохнул и участливо посмотрел на Рованузо. — Такие дела… У Лизки мы целый гроссбух конфисковали. С заказами. Что же тебя, старого хрена, на малолеток потянуло, а? На нормальной бабе надорваться боишься?
— Доказать еще надо! — прошипел Рованузо.
— Нет, от изнасилования тебя адвокаты отмажут, денег хватит. А вот растление несовершеннолетней я тебе обещаю, как с куста.
— Слушайте, капитан! — Рованузо повернулся к Белову. — Давайте не усугублять и без того нелепое положение. Когда я вижу человека в соответствующей форме и погонах, у меня сразу же возникает вопрос — сколько?
— Понятно-о! — протянул Белов. Встал во весь рост, как скала нависнув над маленьким, пухленьким Ашкенази. — Это ты мне? Секи, коллега! Эта тварь муровца купить решила! — Косил под народного любимца Жеглова. Выходило похоже. Журавлев зажмурился от удовольствия. — Вонь ты камерная… Муровца купить! — Белов, как козырным тузом, шлепнул об стол красными муровскими корочками. — Усохни, плесень, МУР по твою душу пожаловал, понял!
Муровские корочки в отделе имели только Белов и еще один опер. В ход они шли, если требовалось сыграть милиционеров. Журавлев тайно завидовал обладателям «мурок»: кроме конспиративных возможностей, они давали право бесплатного проезда на городском транспорте. На кагэбэшные удостоверения эта привилегия почему-то не распространялась.
Прием, как и рассчитывали, сработал. Журавлев, внимательно следивший за Ашкенази, отметил, какими беззащитными стали черные, чуть навыкате глаза Рованузо, уставившиеся на красную книжечку, лежащую на столе. Лицо вытянулось, на разом побледневших щеках и шее отчетливо проступила коричневая сыпь веснушек. Второй акт — «Сгною в камере, сука!» — они тоже отыграли без сучка и задоринки.
В сущности, они безбожно блефовали. Свинтить Лизку Шу-шу, в прошлом известную валютную шлюху, по старости лет переквалифицировавшуюся в хозяйку элитного публичного дома, им бы никогда не дали. Да и жила бы Лизка в камере до первой весточки с воли. Слишком многое и о многих знала. Все, что они имели, — оперативные данные, что Рованузо каждый приезд в Москву посещает Лизкин «кошкин дом» и заказывает малолеток, едва «вставших на лыжи», как выражается мадам Шу-шу. И все. Остальное — тонкий расчет и запредельная наглость.
Рованузо неожиданно всхлипнул и прошептал:
— Кирилл Алексеевич, за что? Миленький вы мой, давайте я что-нибудь нехорошее про Советскую власть скажу. У меня родственники в Израиле есть. Сионисты проклятые. И меня подбивали. Готов дать любые показания! — Рованузо прижал ладонь к пухлой груди. — Только прошу… Шейте любую статью, можно даже расстрельную, я во всем готов сознаться. Но только не эту грязь!
Журавлев равнодушно закурил, предоставляя Белову возможность спеть с Рованузо дуэт «Спасите, кто может». Сам решил поберечь силы для финала.
Белов погладил Рованузо по огромной, в полголовы лысине и с садистской улыбочкой стал дожимать:
— Не, кучерявый ты мой. Пойдешь по своей статье. А когда надоест петухом кукарекать, можешь закосить под диссидента. Бог даст, получишь новую статью. Переведут к политическим, если блатные отпустят. Вдруг так кому-нибудь понравишься, что он влюбится в тебя чистой мужской любовью. Ты разве этот вариант не учитывал, когда школьниц за интимные места хватал? — Белов свободной рукой выудил из-под стола початую бутылку портвейна, сделал глоток блаженно щурясь, как кот, заглотивший мышку, вытер рот ладонью. — Я же не на фуфло ловлю, Рованузо. У меня показания двух потерпевших, под тобой побывавших, уже имеются. Мамы их орут, требуют правосудия. Папаши секаторы точат. Поехали, брат, в Москву. Что в этой жаре сидеть, а?
— Кирилл Алексеевич! — Рованузо попытался стряхнуть с головы руку Белова, но не вышло.
Журавлев молча придвинул к нему блокнот. Ашкенази черкнул короткое слово и бросил ручку.
— Все? — Журавлев, как мог спокойно, заглянул в блокнот. — И где его искать?
— В Краснодаре. Там цех зашился. Он его на ноги ставит.
— А что случилось?
— Вы Толю Скоробогатько не знаете? О, это тот еще поц! — Ашкенази округлил глаза. Затараторил, словно прорвало. — Он на международном конкурсе мудаков спокойно займет второе место, это я вам говорю! Почему второе, спросите вы? А потому что мудак! — Рованузо нервно хохотнул. — Он решил поиграть изумрудами. Ха, тоже мне — Пеле бразильский! Нет, я бы понял, если бы он делал это с умом. Чтобы в этой стране работать с камушками, тем более с такими, нужно иметь две головы, как у того теленка в кунсткамере. А у Толи всего одна, и та — пустая. — Рованузо понизил голос. — Часть камушков он попытался продать. А из самого большого велел сделать своей киске кулон. Вы представляете! Те груди, промеж которых теперь болтается эта цацка, знает наощупь пол-Союза, я вам говорю!
— Ну и что? — ткнул его в бок Белов.
Рованузо охнул, распахнув рот, как рыба на песке.
— Чего ты нам про этого чудика лепишь, кучерявый? Дело говори, дело! — Белов приготовился опять воткнуть локоть в тугой живот Рованузо, но тот уже говорил, захлебываясь словами:
— Вам, лично вам, Кирилл Алексеевич, а не этому Душегубу… И вашей уважаемой всеми советскими людьми организации я говорю…
— Короче, Рованузо, короче! — Журавлев грудью навалился на стол.
— На изумруды Толя вытащил деньги из дела. И дело, конечно же, рухнуло. Почти. Пришлось вызывать… — Он осекся и закрыл рот пухлой ладошкой.
— Крота, — закончил за него Журавлев, постучав пальцем по блокноту.
Ашкенази скорчился, словно от приступа язвы.
— Не говорите этого имени вслух, умоляю! Это такой человек!
— Умный?
— Не то слово. У него десять голов, как у Змея Горыныча. И каждая работает, как у того Корчного! И связи… Везде! — Рованузо сделал такие глаза, что явись сейчас перед ним в блеске молний и языках пламени сам бог Яхве, на его долю уже бы ничего не осталось. Все почитание, раболепие и готовность умереть по первому же мановению мизинца достались неизвестному Кроту.
— Приметы? — Журавлев поискал глазами пепельницу. Вспомнил, что убрал от греха подальше, чтобы не искушать Ашкенази, мужик тот был аффективный, при нажиме мог полезть в дурь. Пришлось стряхнуть пепел на липкую от винных пятен клеенку.