Бойцы отряда, разлегшись на росной траве, отдыхали, кормили размоченными сухарями лошадей.

Маринин подозвал к себе Скорикова — солдата, которого сняли с поста у машины со взрывчаткой.

— Вы сапер? — спросил у него.

— Да.

— Сумеете точно рассчитать количество бикфордова шнура, чтоб горел он, пока плот со взрывчаткой доплывет к мосту?

— Один момент, товарищ младший политрук, сейчас проверю скорость течения воды…

Через час все было готово. Точно рассчитали расстояние к понтонной переправе немцев, отмерили нужное количество бикфордова шнура, связали плот и уложили на него почти всю взрывчатку, которая была в отряде. Затем подсоединили шнур к капсюлю-детонатору, заложили зажигательные трубки в толовые шашки, и… огонек от спички побежал в глубь шнура. Оттолкнули плот со взрывчаткой на середину речки и сами — быстрее к броду, на ту сторону…

Ускоренным шагом шли в глубь леса, стараясь скорее оказаться подальше от речки, и напряженно прислушивались к тому, что делалось там, на переправе. Не прибьет ли плот к берегу? Не заметят ли его фашисты раньше времени? Но не должны бы. Русло речки прямое, и туман такой — в двух шагах ничего не видно…

В стороне переправы по-прежнему урчали моторы, раздавались выкрики команд. И вдруг лес озарился яркой вспышкой. Кажется, в чистом небе полыхнула молния. И тотчас тяжелый грохот подмял, сдавил все живое. Дохнуло упругим ветром, всколыхнуло на полянах туман. Грохот оборвался, а затем снова родился где-то впереди, в лесной чаще. Но это уже было эхо.

Моторы на переправе утихли, и оттуда донеслись истошные вопли. Было ясно, что плавучая мина достигла цели…

Когда рассвело, отряд находился уже далеко от деревни Залужье. Над лесом несколько раз пролетал самолет-разведчик, и Маринин отдал приказ усилить маскировку.

В это утро еще одно событие взволновало отряд.

Дозорные наткнулись на дом лесника, и, когда доложили об этом Маринину, он принял решение наполнить фляги колодезной водой — всем уже надоела пахнущая болотом и торфом речная вода.

Сержант Стогов зашел в дом, чтобы попросить ведро, и вдруг увидел там… пулеметчика Ящука, сбежавшего из отряда. Ящук, переодетый в измятый гражданский костюм, заросший и усталый, сидел за столом и жадно хлебал щи. У печки возилась старуха хозяйка.

— Руки вверх! — грозно скомандовал дезертиру Стогов.

Под ружьем привел Ящука к месту стоянки отряда. Его тотчас окружили солдаты.

— Братушки… товарищи… — срывающимся голосом шептал Ящук, затравленно озираясь по сторонам. Вокруг — хмурые лица, негодующие глаза.

— Змея тебе товарищ! — оборвал его Маринин. — Куда собрался?

— У меня дом рядом… Мать старая, куда же я пойду с вами? — Ящук упал на колени, поднял трясущиеся руки. — Братушки… Пощадите…

— Шкура!

— Предатель!

— Пулю ему! — раздавались возгласы.

— Становись! — сурово, отрывисто скомандовал Маринин отряду. Равняйсь!.. Смирно!.. — Затем повернулся к Ящуку, все еще стоявшему на коленях: — Встать!

Вид дезертира был жалок — у него тряслись колени, руки, дрожали губы, глаза безумно метались из стороны в сторону.

— Военную присягу принимал? — спросил Маринин. Потемневшие глаза Петра — грозные, колючие.

— Принимал… — еле выдавил из себя Ящук.

— Как наказать предателя? — обратился младший политрук к отряду.

— Расстрелять! — твердо ответил Стогов.

— Расстрелять, — повторил Скориков.

— Расстрелять… — прошептал Либкин.

«Расстрелять»… «Расстрелять»… «Расстрелять»… — перекатывалось от человека к человеку вдоль строя. Лица людей суровые, полны решимости и воли. Нет, это не остатки разбитых войск, не деморализованные силы. Это солдаты, которых ничто не сломит.

— Именем Советской Родины приказываю: расстрелять дезертира Ящука! сухо произнес Маринин.

— Расстрелять из его же пулемета, — добавил кто-то.

— Братцы… братушки! — Яшук ляскал зубами, задыхался. — Как же так сразу?.. Братушки… пощадите… Я в бою лучше, я что угодно сделаю…

Но ни тени сочувствия в десятках глаз. Только презрение и ненависть. И Ящук, точно в нем что-то надломилось, безвольно уронил голову, обмяк весь. Он понял, что пощады не будет.

Короткая пулеметная очередь оборвала жизнь дезертира.

Тревожно шумели ели… Отряд продолжал путь.

Маринин вел своего коня на поводу и поддерживал разговор с Либкиным. Семен, впервые видевший, как расстреливают человека, не мог прийти в себя.

— Как можно в такое время дома отсиживаться?! — возмущался он. — И вообще… Побыл я одну ночь в руках фашистов и многое понял… Не умели мы ценить ту жизнь, которой жили.

— Положим, не все не умели, — перебил его Петр.

— Не знаю, кто как. Я о себе скажу, — волновался Либкин. — Вот призвали меня зимой в армию, и я готов был жалобу писать. «Какой же из меня, очкарика, военный?!» — думал я. А сейчас понимаю: не хотелось мне расставаться со всем привычным. У меня в Нежине семья, квартира большая, старики родители… Хорошо жилось. Каждое лето в Одессу или в Крым на курорт ездили.

— А я никогда моря не видел, — вздохнул Маринин.

— Да ну?..

— Во сне только видел море, курорт, — продолжал какую-то свою мысль Маринин. — Бывало, мальчонкой, проснусь и думаю: стать бы мне сразу большим и сильным да поехать к морю…

— Летом красота там! — заметил Либкин.

— Я в селе рос. В селе самая работа летом. — Петр вздохнул. — А о курорте слышал я от нашего сельского фельдшера. И мечтал: стать большим, поехать к морю, отыскать тот курорт, где от туберкулеза лечат, и свезти туда мою покойную мать… Туберкулезом она болела…

— А я все о том, — перебил Либкин, — что не всегда ценили мы блага, которые нам дала Советская власть. Полагали, что иначе и быть не может. Понимаешь?.. А я понимаю. Я особенно понял, когда фашист начал бить меня в морду и обзывать всякими непотребными словами. Я даже ужаснулся, что кто-то, оказывается, еще может так обращаться с человеком. Это же ужасно! Он себя считает человеком, а тебя скотом и заявляет, что тебе нет места на земле.

— Хватит меня просвещать! — отмахнулся Петр. Ему уже начинал надоедать этот разговор. — Ведь все понятно. Драться надо, уничтожать фашистов, как собак. Иначе ни тебе, ни мне, никому, кто не захочет быть рабом, не найдется места под небом. В землю вгонят.

— Вот-вот! Я об этом и говорю. Фашистов мы победим, это факт. Но это еще не все. Ведь что было: жили мы настоящей жизнью, а все же исподтишка поругивали ее. То нам не нравилось, что на базаре сало без шкурки продают, то в поездах казалось слишком тесно… Нет, побьем немцев, приеду я в свой Нежин, соберу родню и скажу: давайте жить лучше.

— В общем, ты правильно мыслишь, Семен. — И Маринин дружелюбно похлопал Либкина по плечу. Ему все больше нравился этот добродушный и откровенный человек.

26

Третьего июля ночью отряд младшего политрука Петра Маринина подошел к Березине. Лес здесь подступал вплотную к реке, тихо несшей свои воды меж буйной зеленью берегов. По ночной глади Березины стелился пар, лениво поднимаясь ввысь и тут же тая.

Маринин, прижавшись к толстому стволу ели, напряженно всматривался в противоположный берег, который казался безжизненным. Там мирно дремали густые кустарники, бросая на светлеющую кромку неба контуры своих кудрявых, плотно увенчанных листвой ветвей. Ничто не говорило о том, что за водной преградой расположились советские войска.

Зато на этой стороне Березины, где притаился в лесной чаще отряд Маринина, было неспокойно. Фашисты, оседлав дороги, непрерывно патрулировали вдоль реки на мотоциклах, танках, бронетранспортерах. Ракетчики, находясь где-то слева, то и дело стреляли из ракетниц, озаряя местность бледным мерцающим светом.

Маринин дожидался возвращения своих разведчиков, которым поручил исследовать берег реки. Наконец разведчики возвратились. Красноармеец Скориков доложил:

— Вот там, за изгибом, болото страшнющее! Прямо к берегу подходит. Самое место для переправы. Немцы туда ни-ни…