— Передали, решай сам. Фактически, тебя вычислили.

Максимов уже давно принял решение. Сильвестр покосился на него и усмехнулся.

— Можешь не говорить, я догадался. Учти, подготовки у девчонки никакой нет. Инквизитор ее использовал в качестве информатора, не более того.

— А я в демонологии полный профан. Как-нибудь сработаемся.

— Бог в помощь, — после паузы ответил Сильвестр. — Новую машину подгоним через час прямо к ее адресу.

Перед тем как отойти в сторону, Сильвестр прикоснулся к его руке, скользнул взглядом по лицу.

— Ты как, парень?

— Нормально, — ответил Максимов. Под сердцем, несмотря на жару, колола холодная льдинка.

Сильвестр кивнул, щелчком отбросил окурок и растворился в пришедшей в оживление толпе — из-за поворота показалась электричка. Максимов лишь раз увидел седой бобрик Сильвестра. Поезд остановился, открылись двери, толпа, разбившись на штурмовые группы, ощетинилась садовым инструментом и ринулась на абордаж.

Максимову места не хватило, да он и не старался пробиться в душное нутро электрички. Дождался, когда с тяжким вздохом захлопнутся двери. Незаметно осмотрелся на опустевшей платформе. Пристроился к группке прибывших пассажиров, идущих к краю платформы, чтобы не через мост, а кратчайшим путем, по путям пройти к конечной остановке трамвая.

Поплутав немного между домами, вышел на Нижнюю Масловку. Остановил частника, назвал адрес. Водитель попался трепливый до ужаса и всю дорогу до Садовой— Кудринской изводил Максимова байками из своей полной приключений двадцатилетней жизни.

Вика открыла дверь после третьего звонка. Одной рукой придерживала воротник халата, второй удерживала на голове тюрбан из влажного полотенца. Окинула взглядом с головы до ног, прикусила губу. Отступила, пропуская через порог.

Максимов сразу прошел в спальню. Опустился на пол, прижался спиной к стене.

— Я могу чем-то помочь? — тихо спросила Вика.

— Нет.

Максимов вытянулся на полу, положил под голову скрещенные руки. Закрыл глаза.

Кот прошмыгнул мимо ног Вики, осторожно подошел к Максимову, постоял, щуря глаза, будто пытался угадать, с чем пожаловал гость. Коротко мяукнув, вспрыгнул на грудь, потоптался передними лапами, остро покалывая коготками, чуть выпущенными из мягких подушечек. Наконец, устроился там, где было больнее всего, на левой половине груди.

От жаркого тепла кошачьего тела льдышка под сердцем стала таять, не прошло и пяти минут, как исчезла вовсе, оставив после себя пустоту. Кот удовлетворенно заурчал, крепче запустил коготки. Максимов лежал, закрыв глаза, одной рукой поглаживал распластавшегося на груди кота. Слышал, как вошла и вышла Вика, но вставать не стал. Не было ни сил, ни , желания даже приподнимать голову.

«Думай о смерти, думай! — приказал он себе. Она всегда рядом, а ты начал это забывать».

На этот раз он решил вспомнить Африку.

…Наверно, только среди дикой природы жизнь открывается во всей своей беспощадной простоте, кто бы ты ни был, кем бы себя ни считал, ты — лишь кусок пищи для того, кто оказался проворнее, сильнее и терпеливее тебя. Случайность лишь подтверждает закон. Единственная возможность оказаться на волосок от смерти и уцелеть состоит в том, чтобы раз и навсегда осознать, что смерть всегда рядом и еще никому не удалось ее избежать.

Труп лежал на обочине дороги. Еще совсем свежий, не успевший раздуться под беспощадным солнцем. Очевидно, один из тех, кто попал в засаду на рассвете, хотя по форме это не определить, здесь каждый одевался с бору по сосенке. Вернее, с пальмы.

Два африканца о чем-то громко спорили над трупом третьего. А вокруг пылала от зноя саванна. Земля, где шли в бой под портретами Маркса, а жили по Дарвину. У кого острее глаз и тверже рука — тот жил дольше. И кого не убило оружие, сплавляемое на черный континент из развитых стран, того добивала эта красная, как засохшая кровь, земля. Максимов, прислонившись к раскаленному боку джипа, краем глаза следил за перепалкой солдат. Больше всего его интересовали густые заросли слоновьей травы метрах в ста от дороги.

Успел лишь окликнуть спорящих, догадавшись, что сейчас произойдет. Русский мат давно стал составной частью местных языков, его прекрасно понимали все. Из всего могучего и великого африканскому уху пришлась лишь непечатная часть, слова чужие, но понятные: коротко, энергично и достаточно эмоционально.

Один оказался догадливей, попытался отскочить, но второй чернокожий уже сделал свое черное дело, ногой попытался перевернуть труп. Взрыв взбил в небо красную пыль. Любопытного разорвало на куски, осторожного, вытянувшего в прыжке длинное тело, догнала взрывная волна, перевернула, швырнула в кусты тряпичной куклой. Из остролистых зарослей слоновьей травы ударила длинная очередь. Водитель даже не успел открыть дверцу, одна из цокнувших по капоту пуль срикошетила в голову.

Через две минуты все было кончено. Максимов остался один, стрелявшего из зарослей накрыл очередью, потом добил, подкравшись с фланга. Лишь тогда обнаружил, что осколок мины отщепил полоску с приклада автомата. А что было бы, войди осколок в тело?

Ничего. Ничего из ряда вон выходящего для этой пустоши, затопленной знойным маревом. Еще один кусок свежего мяса. Запах крови далеко разносится вокруг, пробуждая аппетит у тысяч оголодавших зверей. Человек еще мог тешить себя надеждой на спасение, а по его запаховому следу уже тянулась цепочка, составленная из отшлифованных тысячелетиями звеньев, каждый на своем месте, каждый в свой черед. Он мог не подпустить к себе крупных хищников, время от времени отпугивая выстрелами, но трупоеды с тупой настойчивостью все равно трусили бы следом. Возможно, гиены и не умеют логически рассуждать, но тысячелетним инстинктом знают, что еще никто не выдержал дольше дневного перехода под палящим солнцем с кровоточащей раной на бедре. Силы жертвы убывают с каждой каплей крови, так соблазнительно и остро пахнущей. Вскоре к аромату свежатины примешается запах гниющей плоти. Это будет ближе к вечеру. А когда падет ночь, можно будет подойти к жертве совсем близко, почти касаясь мордой тела, из которого по капле вытекает жизнь…

Максимов отчетливо представил, что бы произошло мгновенье спустя после смерти. И час спустя, когда над растерзанными останками захлопали бы крылья грифов. И день спустя, когда вокруг копошились бы мелкие грызуны. И еще день. И еще месяц. И год спустя.

Острое, беспощадное видение собственного конца, за которым, как приучили считать, только тьма, сменилось видом долины, залитой солнечным маревом, в небе неподвижно стояли гигантские облака, и одно, самое прозрачное, едва различимое в дрожащем от зноя воздухе, плыло над самым горизонтом. Килиманджаро.

Он открыл глаза. Ветер шевелил занавеску, и от этого по потолку плавно скользили розовые тени.

«Не надо иллюзий. Рано или поздно тебя достанут. Нельзя вечно работать на износ, когда-нибудь просто не останется сил. Как бы ты ни прожил жизнь, кем и чем бы ни стал, твоя смерть не станет концом света. Можешь смеяться, можешь плакать, но это так».

Он вспомнил о двух боевиках в парке. И еще о четырех, оставленных в подвале дачи.

«Иллюзия. Еще одна иллюзия. Преступное самоуспокоение — считать, что монополия на насилие во имя справедливости принадлежит государству. Как может государство судить таких? Оно вне религии и веры, поэтому в жертвоприношении видит лишь убийство при отягчающих обстоятельствах. Между расчлененкой по пьяному делу и вырванным из груди сердцем для милиции нет никакой разницы. Хуже, дядю Васю алкоголика могут упечь на всю катушку, а Васю-сатаниста хватит ума признать невменяемым и отправить на лечение. И это называется справедливостью? Слепцы! Слепые поводыри слепых. А еще делают вид, что могут управлять государством. Они даже не представляют, что по глупости и невежеству вызвали к жизни. Когда одни кричат „Аллах акбар!“, а другие крестятся перед боем, это уже не та война, которую могут понять политики с партбилетами в дальнем углу сейфа. До последнего смертного мгновенья мы живем в счастливом неведении, что нет ничего выше и ценнее нас самих. Лишь когда человеческое в тебе осознает свою необратимую смертность, приходит понимание, что есть нечто высшее, что и сделало тебя человеком. Это прозрение подобно вспышке, ты обретаешь немыслимую четкость видения мира и своего места в нем. С этим знанием мучительно непросто жить, но легко и не больно умирать. Правильно говорили древние, что браки заключаются на небесах. Только забыли добавить — там же начинаются войны. Любая война — лишь грязная бойня, если не освещена светом небес. Жизнь страшна, если не опалена этим неземным светом».